Галина Петреченко - Князь Олег Страница 61

Но отважный секироносец посмотрел на Олафа странным взглядом и тихо, но торжественно проговорил:

— Впервые я понял, что такое воля неба!

— Спасибо тебе, Стемир, за великодушие и мудрость! Я не ожидал от тебя такого быстрого понимания во всем, — взволнованно сказал Олаф, пожимая плечо друга.

Стемир ответил молчаливым кивком, но, немного подумав, напряженно спросил:

— А что ты думаешь об Экийе?

У Олафа вырвался глубокий горький вздох Как не хотелось сейчас смотреть другу в глаза и видеть в них немую укоризну и одновременно надежду, и Олаф, пересилив себя, неожиданно искренне ответил:

— Ничего не думаю… Стараюсь не думать, а когда думаю, то в душе кипят горечь, смута и боль… Ну, конечно, я не выдам ее этим мадьярам.

Стемир перевел дух и улыбнулся:

— А как же мы пропустим мадьяр через город с их дикой конницей? Да они могут спалить Киев!

— А вот это мы с тобой сейчас и обсудим. Садись!

Весь город в эти дни напоминал разворошенный огромный муравейник, жилища были раскрыты и безжалостно опустошены. Город был затянут серой дымкой, стелющейся вдоль его обнаженных деревянных улиц, вдоль его глинобитных мазанок, каменных теремов и дворищ, заселенных знатными воеводами и дружинниками киевского князя. Но город трудился без устали, готовясь оставить свои жилища ровно на один день.

Ремесленники беспорядочно складывали свои изделия в корзины и торопливо грузили их на телеги, чтобы отвезти затем в калиновый лес, где прятались женщины с малолетними детьми, а накопившийся мусор ловкие мастера закапывали в ямы за домами или сжигали.

Детвора, та детвора, которая умела уже кое-что мастерить, под присмотром стариков возбужденно и радостно таскала ветки деревьев и плела из них щиты, сиденья или маскировочные заграждения.

Купцы тревожились и хлопотали больше всех. Ямы приходилось рыть глубокие и преимущественно ночью, ибо никто не должен видеть, где и какие погреба скрывают добро знаменитых киевских менял и торговцев, которые благодаря успешным походам князей Киева — Бравалина, Аскольда и Дира — сумели приумножить потомственное добро своих родов.

Спокойными в своей деловитости оставались только ратники Киева. Одни из них заботились о приготовлении клинков, секир, луков и множества стрел. Другие заготавливали с детьми плетеные заграждения, которые надо было расставить по обеим сторонам улиц, где пройдут мадьяры. А третьи несли неустанный дозор за мадьярами, чьи атаки на киевских валах временно прекратились, а вежи стали больше напоминать истинное кочевое жилище, нежели прежде: с них были сняты дополнительные метательные сооружения и маскировочные пышнолиственные заграждения, но расцепить и развести в разные стороны свои укрепленные кибитки мадьяры пока или не торопились, или… Вот почему Олаф и Стемир постоянно опрашивали дозорных, не затеяли ли какой-нибудь обман мадьяры-угры под предводительством белых мадьяр, пока в Киеве царит такая суматоха.

Но самым тяжелым и важным делом, которым занимались почти все мужчины и женщины Киева в эти тревожные дни, было заготовление воды. Вода была нужна для тушения пожаров на случай, если мадьярам удастся, несмотря на неусыпный надзор дружины Олафа, поджечь город. А потому все сосуды и емкости, кои имелись у жителей города, выносили из жилищ, ставили в укромном месте и заполняли водой, которую доставляли или из Почайны, берега которой не достигали стрелы мадьяр, или из ям, вырытых на Ольмином дворе, где поблизости был неожиданно обнаружен родник чистой пресной воды. Иные же таскали воду кувшинами из ключа, что бил под вишневым холмом, где женщины собирались стайками и негромко обменивались семейными новостями. И только к калиновой гряде, где тоже был прозрачный ключ подземной воды, тропа вела тихая и мало кем хоженная. Ее-то и выбрала Экийя, чтобы никому не попадаться на глаза и спокойно делать нужное для Олафа дело. Если ему надо, чтобы в городе была вода, то Экийя сделает все, чтобы вода была в изобилии! Пусть они сейчас порознь! И наверное, никогда не смогут быть вместе! Но не думать о том она уже не может! Ей как воздух нужны часы уединения, чтобы как можно дольше думать о нем, кто вместо того, чтобы просто взять ее как наложницу или как трофей и насытиться, пренебрегает ею.

Стало быть, ему нужно не просто ее прекрасное тело, но еще и душа! Экийя поставила кувшин на полянку и присела. Потом наклонила кувшин, вылила из него немного воды себе на ладонь и ополоснула лицо. Слава Радогосту, Аскольд перестал беспокоить сына! Молитвами ли Айлана или по другой причине? «Спасибо тебе, Христос! Ты оказался довольно сильным богом! И даже новгородцы-русичи не трогают нас! Новгородцы!.. Из какого же теста сделаны вы! Почему, Олаф, тебе мало моей красоты? Почему тебе нужна еще и незамутненная душа? Если б я знала, как сделать свою душу чистой!» — горько вздохнула Экийя и грустна посмотрела на поляну. Вон запоздалая алая глазка раскрыла свои лепестки и ласково смотрит на меня! Ничего не требуя, просто дарит себя любому, кто видит ее, и все. Так и я мечтала подарить себя Олафу, а он даже не захотел как следует разглядеть меня… Ну что же, постараюсь тебе совсем не попадаться на глаза, прекрасный, непонятный витязь из Рарога!.. Спасибо тебе, розовый огонечек! Скрывать надо свою яркую головку от нас, хоть Мы и научены нашими жрецами срывать вас в строго определенные дни и часы! И знаем, что каждого из вас оберегает свой дух, силу которого просто так разрушать нельзя! Надо терпеливо ждать, когда духи цветов сами будут рады отдать свою силу нам!.. Какой же дух создал мою душу и почему забыл он вложить в нее то, что понравилось бы Новгородцу-русичу! Экийя с грустью посмотрела на острые травинки осоки, окружавшие ее кувшин, и ласково погладила их, сберегая пальцы от порезов. «Вот такой надо быть, острой, как осока», — с горечью подумала она и отдернула руки от травы.

— Не знаю я, какой надо быть, чтобы занозой войти в сердце этого гордого русича! — тяжело вздохнула она и прошептала: — Помоги, Радогост, хоть издали увидеть его! Одним глазочком! Только увидеть, и все! Я больше ничего не прошу, славный Радогост! Я не видела его почти все лето!..

Экийя устало поднялась, отряхнула подол платья от листьев и хвои, затем нагнулась к кувшину и протянула к нему руки.

— Вот ты где, — услыхала она вдруг знакомый до боли голос и вздрогнула. — Думаешь, если решила не показываться мне на глаза, то облегчила мою участь?..

— Олаф! — почти беззвучно воскликнула Экийя, не веря себе, закрыла глаза и покачнулась.

Кувшин опрокинулся, и вода полилась легкой струей ей на ноги, но Экийя ничего не замечала: слезы, горькие и радостные, подступили к горлу и перехватили ей дыхание. Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

Олаф подошел вплотную и дрожащими руками обнял ее. И как только его руки коснулись ее плеч, он понял, что никогда ничего подобного не испытывал в своей жизни. Тепло, радость, счастье беспредельно овладели им, и он, волнуясь, прошептал ей:

— Ты же знаешь, что ты моя мука и радость!

Экийя задохнулась от счастья и стала молча целовать его кольчугу, наплечники и могучие руки…

Солнце клонилось к закату, когда Олаф разжал объятия и нехотя отпустил от себя Экийю. Она расслабленными движениями рук приводила в порядок свой обычный, украшенный грибатками и монистами наряд, и томно поводила головой, чтобы волосы сами улеглись в ровную копну сзади. Олаф жадно следил за всеми ее жестами и движениями тела, с болью думал о том, что пока не может ее забрать в свой дом, ибо с Рюриковной Экийя не должна жить под одной крышей… Надо что-то придумать, и немедленно!.. Нельзя больше отпускать Экийю от себя! Слишком много сил потратил он на преодоление своей тяги к ней…

Она заметила его грусть, сквозившую в сосредоточенном взгляде, тряхнула головой еще раз и улыбнулась ему счастливой улыбкой.

— Глазам больно от твоей красоты! — изумленно прошептал он и снова притянул ее к себе. Он жадно целовал ее в губы, шею и грудь и не мог оторваться.

Овладев ею снова, он наконец медленно сказал:

— Сейчас со стражей пойдешь домой за сыном и придешь ко мне… Пока не построили новый дом, будешь жить со мной в шатре, как когда-то жила с отцом и матерью.

Экийя широко раскрыла глаза и хотела что-то возразить.

— Иди за сыном! У него со слугами будет отдельный шатер! Делить дома — ни твой, ни свой — для нашей дальнейшей жизни я не собираюсь! — отрезал Олаф, затем нежно поцеловал траву, где впервые познал любовь, и бережно поднял Экийю.

Русичи решили открыть Восточные, или Днепровские, ворота тогда, когда все жители Киева будут выведены с повозками и детьми за город и в безопасности расположатся в калиновом лесу. Только дружинники, вооруженные копьями, гарпунами, секирами, мечами, луками, стрелами и камнями, наводняли город и сидели по домам, стоявшим вдоль улиц, по которым вот-вот хлынут кибитки обездоленных мадьяр. Уйти из Лебедии было легко, а вот вернуться обратно без добычи, начать все заново… А пока по улицам Киева ходили жрецы и по указу Олафа и Бастарна окропляли дома и дороги города ключевой водой, совершая заговоры от врага, его злого духа и настроения, и, защищая дух Киева могучими лапами еловых, кедровых и сосновых веток, вонзали их под крестец крыши каждого дома и каждой башни деревянного кремля…