Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия Страница 63

Я не сразу нашел слова для ответа:

– Хорошо. Мы так и сделаем. Только решение о моей отставке принимает Муромский в Омске. Нам все равно придется ехать туда.

Полина ничего не ответила и вышла в свою комнату посмотреть, как спит сын.

Я пожал руку Александру Васильевичу в знак благодарности, а он снова отправился на кухню за подкреплением для мозговой деятельности.

Утром пришел нарочный с письмом от председателя Сибоблдумы Меркушева: спикер просил срочно зайти к нему. Приглашение это меня совсем не обрадовало. Подвергаться лишний раз эсеровской пропаганде мне совсем не импонировало. Но отказаться от визита тоже было нельзя.

Спикер сибирского парламента занимал кабинет директора Университетской библиотеки. Он сидел за столом, заваленным бумагами, с шерстяным шарфом на шее.

– Ангина, – хриплым голосом пояснил Меркушев и сразу перешел к делу: – Муромский отозван из отпуска. Ему надлежит срочно выехать на Дальний Восток для достижения договоренностей с правительствами Дербера и Хорвата… – спикер закашлялся, а потом добавил: – Но имейте в виду, что дума тоже пошлет свою делегацию.

Вечерним поездом председатель Сибоблдумы выезжал до Тайги, где должен пересесть в особый поезд премьера. Он предложил мне ехать вместе с ним.

В дороге наш попутчик совсем расклеился. Даже через купе от него мы слышали пронзительный кашель. Бледный как тень, он дважды или трижды проходил, шатаясь, в туалет. Видимо, его тошнило. И когда вагон прибыл на узловую станцию, на Меркушева было уже страшно смотреть: лицо зеленое, на губах пена.

Поезд Муромского уже пришел. Несмотря на глухую ночь, председатель правительства не спал. Он как раз вышел на перрон провожать делегацию железнодорожников и увидел нас, с баулами и чемоданами перебирающихся через пути.

Пётр Васильевич наскоро распрощался со своими гостями и поспешил к нам на встречу. Принял из рук Полины спящего Петеньку, а солдатам из охраны приказал затащить на платформу наши вещи.

– Полина Викторовна, голубушка, как я рад вас видеть! Вы так похорошели, расцвели, как нежный бутон, – отпустил комплимент Муромский. – Вы приняли правильное решение, что согласились на переезд. Ведь муж и жена – одна сатана. Все радости и невзгоды надо переносить вместе.

Полина ответила ему усталой улыбкой.

Семейство Петра Васильевича благополучно спало. Дежурный офицер переговорил с проводником, и нам открыли свободное купе в премьерском вагоне.

От чая мы отказались и сразу стали готовиться ко сну. А Меркушев вообще переменил свое решение и, сославшись на плохое самочувствие, вернулся в Томск.

– Дядя Петя, а ты знаешь, сколько мы с мамой и папой набрали костяники? – с важным видом спросила меня Зиночка, пятилетняя дочурка Муромского.

– Сколько? – заговорщицки спросил я.

– Вот такое лукошко! – белокурая принцесса во всю длину своих маленьких ручек охватила воздух перед собой.

– Ого! – воскликнул я, подыгрывая ей. – И кто же набрал больше?

Зиночка выпятила вперед губки и произнесла как взрослая дама:

– Какой ты глупый, дядя Петя! Ну, конечно же, мама. Ведь наш папа – большой лентяй. И у него глаза плохо видят.

Юная барышня наверняка разболтала бы еще много семейных секретов, если бы к нам в купе не заглянула ее мама.

Софья Ивановна поздоровалась, извинилась за дочку и вывела ее из купе.

– Тетя Поля, тетя Поля! – выкрикнула маленькая болтушка уже из коридора. – А когда ваш мальчик вырастет, он станет таким же, как я?

Мы с женой переглянулись с улыбкой.

– Дорогая, тебе определенно придется родить еще дочку. Я не мыслю нашей семьи без такого ангела.

Полина сразу посерьезнела и буркнула:

– Пусть закончится война.

В купе постучали. Это был офицер. Он передал распоряжение премьера, чтобы я немедленно явился в штабной вагон.

Муромский, сцепив руки за спиной, нервно ходил по коврам своего кабинета на колесах. Увидев меня, он страшно обрадовался и бросился навстречу, как будто я мог его спасти.

– Пётр Афанасьевич, как славно, что вы пришли! Мне так нужен ваш дельный совет. Так нужен!

Он усадил меня на мягкий диван и начал издалека:

– Мне давеча приснился замечательный сон. Будто бы на меня напали две безобразные цепные собаки. У одной была отсечена часть черепа. Я, однако, не растерялся, схватил собак за цепи у самых ошейников и стравил их между собой. Когда одна загрызла другую, я задушил выжившую.

После такой преамбулы председатель правительства показал мне телеграмму от иркутского консульского корпуса союзников о некорректном выступлении генерала Гришина-Алмазова на банкете в Челябинске. Иностранные консулы протестовали против выходки нашего военного министра.

– А что он такого натворил? – поинтересовался я.

Муромский тяжело вздохнул:

– Да водка всему виной. Выпил лишнего и выдал союзникам всю правду-матку в глаза. Дескать, русские меньше нуждаются в союзниках, чем союзники в нас, а чехословаки – в особенности, ибо им без свежей русской армии никогда не видать собственного государства.

– Возможно, он и прав! Чехи вообще распоясались, ведут себя как в побежденной стране. Делят военную добычу, вмешиваются во внутренние дела, ставят разные ультиматумы. Это я еще в Томске заметил.

Премьер показал мне еще одну телеграмму – от Чехословацкого национального совета в Сибири: «В политике благодарности ждать не приходится. Когда мавр сделал свое дело, он может уйти. Но чехословацкие воины своего дела еще не сделали. Россия нам нужна в наших интересах. Мы пока останемся, несмотря на ваше любезное гостеприимство».

Муромский бросил телеграмму на стол в кучу подобных.

– Вон их сколько! От французов, англичан, американцев. От Комитета членов Учредительного собрания, Совета управляющих ведомствами и Сибоблдумы! И все дружно выражают протест. Словно кто-то дирижирует ими!

– Чувствуется эсеровский почерк. Так вот зачем Меркушев ехал в Омск. Свалить Гришина-Алмазова. Представляю, как Шаталов с Петушинским сейчас на вас набросятся! – посочувствовал я премьеру.

– И что же мне делать? Уступить им и уволить командующего армией в условиях революции и Гражданской войны?

Я посоветовал Петру Васильевичу не рубить с плеча, а пустить ситуацию на самотек и посмотреть, как будут развиваться события.

Почему, кто хочет добра, тот совершает зло? Нет, это вовсе не про большевиков. Это про нас, правых и левых поборников демократии, не сумевших договориться и проигравших войну. Большевики для меня были и останутся крайними циниками, свободными от веками накопленных ценностей человеческой культуры и морали. Темной и обманутой толпы это не касается. Речь идет о вождях, сознательно творящих зло.

«Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов, является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи».

Отдадим должное честности Николая Бухарина[141]. Сказано открыто и без утайки, правда, для своих. Для народа же лозунги были попроще, но понятней, типа «Грабь награбленное!».

Ленин временами был еще откровеннее: «Пусть 90 процентов русского народа погибнет, лишь бы 10 процентов дожили до мировой революции».

После убийства руководителя Петроградской ЧК юным студентом и покушения в Москве на жизнь вождя мирового пролетариата, устроенного одной социалисткой, большевики учинили на контролируемой ими территории настоящий террор. Тысячами расстреливали ни в чем не повинных людей из числа заложников, чтобы повсеместно посеять страх, чтобы каждый знал, что любое сопротивление, даже сама мысль о неповиновении, повлечет за собой тысячи невинных жертв. Офицеров как потенциальных врагов вообще истребляли поголовно. Топили в баржах, рубили шашками.

«Мы не ведем террора против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс», – признавались руководители ЧК.

Большевистские газеты гласили:

«У саботирующей, лгущей, предательски прикидывающейся сочувствующей внеклассной интеллигентской спекулянтщины и спекулянтской интеллигенции должна быть сорвана маска. Для нас нет и не может быть старых устоев морали и гуманности, выдуманных буржуазией…»

Когда во Владивостоке одна эмансипированная американская журналистка в шоферском кожаном шлеме спросила Муромского: «Почему русская интеллигенция борется против самой революционной партии в России – партии большевиков?» – сибирский премьер ответил, что мы защищаем цивилизацию от варваров. Журналистка разочаровано вздохнула, решив, что от нее отделались общими словами.

А что он мог бы ей еще сказать? Что даже русскую интеллигенцию, готовую на самопожертвование ради народного блага, не устраивает роль скота, отправляемого на бойню? Что она просто защищается, чтобы элементарно выжить? Но ведь не поняла бы представительница свободной прессы и все бы переврала в своей статье. Ведь настоящая интеллигенция должна возглавлять революцию!