Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия Страница 64

А что он мог бы ей еще сказать? Что даже русскую интеллигенцию, готовую на самопожертвование ради народного блага, не устраивает роль скота, отправляемого на бойню? Что она просто защищается, чтобы элементарно выжить? Но ведь не поняла бы представительница свободной прессы и все бы переврала в своей статье. Ведь настоящая интеллигенция должна возглавлять революцию!

Из большевистского «Приказа о заложниках»:

«Расхлябанности и миндальничанью должен быть немедленно положен конец. Все известные местным Советам правые эсеры должны быть немедленно арестованы. Из буржуазии и офицерства должны быть взяты значительные количества заложников. При малейших попытках сопротивления или малейшего движения в белогвардейской среде должен приниматься безоговорочно массовый расстрел».

Так-то, мисс из Нью-Йорка!

И какая в этих условиях возможна была демократия? Когда одни собираются на съезды, совещания, выбирают делегатов и представителей, а другие в это время их беззастенчиво и хладнокровно убивают.

Поиски истинной демократии были обречены. Любые интриги и заговоры со стороны «настоящих левых» приводили лишь к обратным последствиям: свертыванию демократических свобод и расцвету реакции. Ну не умеют русские останавливаться на полпути, а договариваться меж собой, похоже, еще долго не научатся!

Так произошло и с отставкой военного министра. Эсеры скинули правого Гришина-Алмазова, а взамен получили еще более правого Иванова-Ринова, первый приказ которого был о восстановлении погон в Сибирской армии.

Гришин-Алмазов же уехал на юг, к Деникину. Служил военным губернатором Одессы. Выполняя поручение командующего Добровольческой армией[142], был командирован в Сибирь, чтобы согласовать со штабом Колчака план совместного ведения наступательной кампании 1919 года, но на Каспии был перехвачен краснофлотцами и застрелился, чтобы не попасть в плен к врагам.

Глава 2. Да здравствует король!

Для Сергея Коршунова День Победы по значимости был вторым праздником в году после Нового года. Наследие советской эпохи – Первомай, 7 ноября и даже 8 Марта – под тяжестью новых знаний не вызывали прежнего драйва, а современные праздники воспринимались им только как лишние выходные.

Но 9 Мая был особым днем. Какая бы ни была погода – хоть дождь, хоть снег, хоть жара, он всегда покупал две красные гвоздики и относил их к мемориалу павшим воинам. К этому приучила его мама в память о своем отце, геройски погибшем в Праге в мае 1945 года.

По телику умные дядьки спорили меж собой, как обустроить Россию.

– Да, поймите же вы наконец, – вещал бородатый священник, – русский народ – монархистский по самой своей сути. Лучшего строя для державы, чем конституционная монархия, не придумать. Искупить грех цареубийства и снять с себя проклятие мы сможем, лишь проведя собор и выбрав достойного царя. Только так можно покончить с новым Смутным временем!

Известный политолог в дорогом костюме слащаво улыбнулся, поправил на носу прямоугольные очки в тонкой стальной оправе и вымолвил:

– Отчасти я согласен с владыкой, навыков демократического общежития у большинства наших граждан еще не много, но реставрация монархии – это уж чересчур. И в демократических странах бывают исключения. Например, американский народ избирал своим президентом Рузвельта целых четыре раза. Вначале, чтобы он вывел страну из Великой депрессии, а потом выиграл Вторую мировую войну. Хотя это и выходило за рамки двух президентских сроков, установленных конституцией. У нас схожая ситуация…

Сергей понял, к какому выводу придут гости студии, и выключил телевизор. К «ящику» он пристрастился после переезда на новую квартиру, которую снял на окраине Томска. Хотя она и сдавалась как меблированная, но все ее убранство было сосредоточено в основном на кухне, а в единственной комнате кроме старого потрепанного дивана, стола с облезшей полировкой и телевизора на рассохшейся тумбе ничего больше не было. Даже одежду ему негде было развешать, поэтому нераспакованные сумки валялись в углу за спинкой дивана. Засаленный свитер, который он надевал на голое тело, уже изрядно пропах потом, но Коршунов не обращал на это внимания, ибо редко бывал трезвым. На удивление, он стал больше писать, и стиль приобрел еще большую раскованность. Тому способствовало его затворничество. С утра до вечера он сидел в своем кабинете за компьютером, подогревая себя коньяком, а информацию собирал из пресс-релизов и Интернета.

Поздно вечером приходил в свою конуру, включал телик и догонялся коньяком или водкой, чтобы забыться.

Но сегодня напиваться почему-то не хотелось. Наверное, встреча с сыном произвела на него впечатление. Бывшая жена привела мальчика в редакцию, чтобы тот посмотрел, как низко пал его отец. Кирюха выскочил из кабинета как ошпаренный и отказался вернуться.

«Надо останавливаться. Но где найти точку опоры?» – задал себе вопрос Сергей.

И тут под грудой сумок с вещами он увидел сплюснутый саквояж, с которым летал в Канаду. Он отодвинул стакан с водкой и встал из‑за стола.

Прадедовы тетради совсем измялись. И ему стало стыдно. Сергей выложил их на стол, расправил, нашел ту, на которой остановился, а остальные сложил стопкой и прижал их тяжелым энциклопедическим словарем.

Во Владивостоке мы жили в вагоне на станции, на дальнем пути. Здесь-то в один из первых дней с интервалом в несколько часов побывали два совершенно разных и одновременно чем-то похожих человека. Гайда был днем, а Колчак пришел вечером. Я уже привык к известности Петра Васильевича и его многочисленным знакомствам вплоть до Тихого океана. Иностранные дипломаты, местные земцы, министры из Владивостокской части Сибирского правительства, казачьи атаманы, представители начальника КВЖД[143] генерала Хорвата из Харбина, профессиональные шпионы, корреспонденты различных газет и просто знакомые наполняли вагон-салон сибирского премьера, занимая разговорами и переговорами почти все время.

Но эти господа явно выделялись из толпы.

Новоиспеченный чехословацкий генерал, бывший фармацевт, а с недавнего прошлого – освободитель Сибири даже не пытался скрыть своих честолюбивых амбиций. Без лишних церемоний он чуть ли не с порога заявил о своем желании стать командующим Сибирской армией. Муромский даже растерялся от такого напора и ответил не сразу.

– Это весьма ответственное решение, и я не вправе принимать его единолично, без обсуждения с другими членами правительства.

Прямоугольное грубое лицо Гайды покраснело, дыхание участилось, а зрачки, наоборот, побелели. Казалось, еще секунда, и он взорвется.

На омских совещаниях Муромский с лихвой научился гасить проявления гнева и замирять вспыльчивых, поэтому сразу уловил перемену в настроении гостя и доброжелательно произнес:

– Но я могу телеграфировать в Омск о вашем стремлении. Уверен, что, учитывая ваши заслуги перед Сибирью, вопрос о назначении будет решен положительно.

Гайда вскочил, крепко ухватил бледную ладонь премьера своей огромной лапой и затряс ее.

– Извините, пожалуйста, извините, что я плохо подумал о вас. Я уже решил, что вы такой же трус, как и здешние министры. Боитесь сами принимать решения и прячетесь за коллективную безответственность.

Премьера очень интересовала оценка союзниками других претендующих на власть группировок, и он с легкостью вытянул из Гайды необходимые сведения.

Чех был резок в своих оценках, но точен. Досталось от него и самим союзникам.

– Японцы – своекорыстны, американцы – неискренни, настоящими друзьями русского народа могут быть только англичане и французы.

– А ваши соотечественники?

– Они несамостоятельны. Если уж договариваться, то с теми, кто хоть что-то решает!

Гайда ушел в приподнятом настроении, а Муромский еще долго советовался со мной: отправлять в Омск телеграмму относительно нового главкома или нет.

Колчак, несмотря на свой испитой вид, по сравнению с молодым выскочкой выглядел аристократом. Внешне суровый и колючий, в душе он, должно быть, был очень добрым и симпатичным человеком. По крайней мере, такое впечатление производил он на людей при первом знакомстве.

Контр-адмирал только что вернулся из Японии, где, по его словам, поправлял расшатанные нервы. Но курортное лечение не очень-то помогло. Впалые щеки свидетельствовали о недоедании, а поношенный штатский костюм и мягкая широкополая шляпа придавали ему вообще пролетарский вид. Похоже, бывший контр-адмирал испытывал острую материальную нужду.

В его облике мало что напоминало черноморского героя, не спасовавшего перед восставшими матросами. Я силился себе представить, как этот худой, высохший человек отказывается сдать свой кортик одурманенным революционной пропагандой матросам и, сохраняя железную выдержку, хладнокровно бросает именное оружие в волны Черного моря. Но уж больно не вязался облик сегодняшнего гостя с тем легендарным Помпеем, не дрогнувшим перед пиратами[144]. Однако эта двоякость тут же исчезла, стоило ему заговорить.