Зигфрид Обермайер - Калигула Страница 63

Здание сената повсеместно называли курией Юлия, потому что Юлий Цезарь полностью обновил и расширил его. Сенаторы заседали в узком высоком зале, лишенном всяких украшений, сидя на простых деревянных скамьях. В центре возвышался подиум для обоих консулов, один из которых председательствовал в сенате. Высокое мраморное кресло на подиуме предназначалось императору. Это место почти всегда пустовало во времена правления Тиберия, но с того дня как любитель ораторского искусства Калигула стал принцепсом, здесь часто звучал резкий громкий голос. Слова императора градом обрушивались на головы сенаторов, заставляя их пригибаться все ниже.

На сегодня была назначена речь императора, и никто из сенаторов не осмелился не прийти. Даже стариков и больных доставили в курию их рабы, ведь горький опыт научил патрициев тому, что Калигула держал в памяти каждое пустовавшее место, и многим, кто испугался пройти легкий путь до курии, пришлось преодолеть тяжелый путь в застенки, а потом на казнь.

Император любил заставлять сенат ждать, но в этот раз появился прежде, чем сенаторы успели занять свои места.

— Патриции! — начал Калигула свою речь. — Сегодня я должен сообщить вам нечто важное, от чего — скажу без преувеличения — зависит дальнейшее существование империи. В своей неустанной заботе об общественном благосостоянии я в последние месяцы поддался желанию быть щедрым, не побоялся пожертвовать во благо народа и процветания империи последнее. Словом, государственная казна пуста, и ваша задача — ее пополнить. Я знаю, многое в нашем государстве не облагается налогами. Каждый, я подчеркиваю, каждый обязан вносить свой вклад в процветание империи, которая его защищает. И еще одно: со времен Августа существовал добрый обычай упоминать принцепса в завещаниях богатых римских граждан. К сожалению, он был предан забвению, и я хочу возродить его во благо государства.

Император сделал паузу, внимательно рассматривая безмолвных сенаторов в пурпурных тогах и традиционных красных туфлях с серебряными пряжками, а потом его голос, как плеть, хлестнул по их согнутым спинам.

— Кроме того, мне не нравится, что представителей римской знати все чаще можно встретить в цирке или в театре, а не за исполнением своих обязанностей. Они должны служить для плебеев примером достойной, наполненной трудами жизнью. А вы, сенаторы, радуетесь тому, что Рим становится распутным и бездеятельным. Но принцепс видит вас насквозь, никого не упускает из виду, ни одного из вас! В течение десяти дней я жду от вас предложений о новых налогах. Рим должен стряхнуть с себя лень, вновь осознать свою высокую роль. Почаще обращайтесь к Вергилию, который сказал о Риме: «Он, который так высоко поднял свою главу, как стройные кипарисы поднимают свои вершины над низкорослым кустарником».

С этими словами император поднялся и с легким поклоном удалился.

Сенека был возмущен. Этот распутник и бездельник дает другим наставления! Он оглянулся. Сенаторы приглушенными голосами, полными страха и трепета, говорили о новых требованиях императора.

Тут Сенека заметил недалеко от себя Валерия Азиатика.

Их взгляды встретились, и философ, удивленно подняв брови, улыбнулся старому другу. Азиатик подошел.

— Выйдем, Сенека. Мне нужен глоток свежего воздуха. Лживые слова этого человека, называющего себя божественным, отравили атмосферу.

Они хорошо знали друг друга, и Валерий не скрывал в присутствии друга своей неприязни к Калигуле. Он был уверен, что тот разделяет ее. Они прошли вверх по улице, до того места, где располагалась хорошо известная им таверна. Сенаторы заказали по кубку вина.

— Чтобы прогнать гадкий привкус, который остался после этой речи. О, музы! И он еще цитирует нашего Вергилия!

Сенека оглянулся:

— Тише, Валерий. Мы здесь не одни.

— Никто не знает, о ком я говорю. Или ты увидел кого-то подозрительного?

— Нет, но шпионы снуют повсюду.

— Хорошо, тогда поговорим тихо. Ясно, что наш Сапожок поистратился. На безумные кутежи ушло все, что оставил Тиберий, и теперь Калигула надеется, что граждане Рима оплатят его дальнейшие распутства. Любопытно, какие налоги придумают сенаторы. К тому же он хочет получать наследство. Нам знакомо это со времен Тиберия с тогдашними процессами по делу об оскорблении величия. Кто себя послушно убьет сам и оставит половину имущества императору, спасет семью от разорения, а приговоренный к смерти потеряет все. По этому рецепту хочет стряпать и Гай. Если он останется на троне еще на несколько лет, весь сенат найдет последнее пристанище на Гемониевых ступенях, в то время как это чудовище будет растрачивать наше состояние.

Сенека кивнул.

— Ты сказал то, что думают многие, но каждый втайне надеется, что его это не коснется.

— Надежда может оказаться обманчивой. Нашими с тобой именами, думаю, начинается его список.

Сенека пожал плечами:

— Что касается меня, могу согласиться. Но я не настолько богат. Возможно, это спасет мне жизнь.

— Как надолго? — усмехнулся Валерий.

— На время, которое позволит нам его пережить.

— Твои слова да услышит Юпитер.

— Калигула назвал себя Юпитером Латиарием. Надеюсь, твое достойное желание не дойдет до его божественного слуха.

Сабина разбудили первые лучи солнца, ласкающие его лицо. Дни в конце сентября были такими теплыми, что он забыл закрыть ставни. Трибун встал и подошел к окну. На пастбище мирно паслись мул и лошадь, дальше, у подножия холма, начинались виноградники, и он видел, как сборщики с корзинами разошлись по всему склону и приступили к работе. Сабин наслаждался этой картиной, пока не появилась служанка, чтобы увести мула. Она увидела стоящего у окна мужчину и весело ему подмигнула. Сабин оделся и вышел во двор. Он спросил повстречавшегося раба, где можно помыться. Тот на едва понятном молодому римлянину греческом объяснил, что здесь моются раз в неделю, и этот день не сегодня.

— Но у вас же должен быть колодец?

Раб показал рукой в сторону. Да, на заднем дворе оказался колодец и рядом — каменное корыто. Там уже виденная им девушка как раз поила своего мула. Она с ужасом наблюдала, как незнакомец забрался в чан и принялся мыться. Не часто увидишь человека, который добровольно ранним утром плещется в холодной воде. Служанка предположила, что тот, вероятно, дал какой-нибудь обет и теперь пытается умилостивить Артемиду.

Сабину же было неважно, что о нем подумают. Освежившись, он отправился в город. На пути из дома ему встретился хозяин, и Сабин напомнил ему о цветах и еде.

— К полудню все должно быть готово!

— Если ты заплатишь, — пробурчал тот, — получишь все, что захочешь.

Жизнь у храма уже бурлила. Сабина тут же обступили хорошо знакомые запахи ладана, пота и паленого мяса. На этот раз искать долго не пришлось. Елена ждала его на условленном месте в сопровождении служанки Клонии, которая недоверчиво оглядела молодого трибуна.

Они купили ладан; его можно было выбрать из восьми сортов. У входа в храм стояли жертвенные чаши, в которые Елена разложила крупицы, и теперь от них поднимался ароматный голубой дымок. Она пробормотала ритуальные слова, подняла руки, какое-то время молча молилась и обратилась к Сабину.

— Я прошу Артемиду о ребенке и поэтому могу приходить в храм каждые четыре дня.

Они вышли. Сабин шел сзади и смотрел на тонкую хрупкую фигурку Елены. Как в этом теле мог разместиться ребенок? Во всяком случае, он радовался, что проклятому Петрону до сих пор не удалось зародить в ней новую жизнь.

— Куда пойдем на этот раз? — поинтересовалась Елена.

— Домой!

— Домой? Как это?

— Я снял недалеко от храма комнату. Из окна видно пастбище, виноградники…

— Я не пойду! Я не могу позволить чужому мужчине отвести себя в его дом.

— Но, Елена, я тебе не чужой. Или ты хочешь меня обидеть?

Янтарные глаза пристально посмотрели на него, и Сабин почувствовал легкую дрожь. Ему пришлось напрячь всю свою волю, чтобы тут же не обнять и не поцеловать Елену.

— Нет, обидеть тебя я не хочу, Сабин, нет. Я… я рада, что ты здесь.

Эти слова привели Сабина в восторг:

— Ведь я в Эфесе только из-за тебя.

Ее лицо тут же гневно вспыхнуло:

— Но ты римский солдат! Ты знаешь, что недавно ваш император велел ограбить наши храмы? И, как говорят, не только наши, но и в Азии тоже. А еще рассказывают, что он покушался даже на Юпитера Олимпийского, да только статуя оказалась слишком велика, и ее не смогли сдвинуть с места. Что ты, римлянин, скажешь об этом преступлении?

Сабин поднял руки.

— Разделяю твое возмущение и согласен, что это преступление. Но мне, римскому трибуну, не пристало обсуждать приказы. За это несет ответственность сам император.

— Я слышала, что в Риме статуям отбивают головы, чтобы заменить их на императорские.