Рихард Дюбель - Наследница Кодекса Люцифера Страница 64

– Я не привезу тебе библию дьявола!

Он улыбнулся.

– Привезешь, еще как привезешь. Нужно ли мне говорить, почему я в этом так уверен? Не из-за твоей семьи. О, ты сделала бы все, чтобы спасти ее, хотя один из твоих братьев презирает твое призвание целительницы, а другой убегает из семьи; хотя твоя мать манипулирует тобой, когда считает нужным; хотя твоя золовка никогда больше не посмотрит на тебя непредвзято, так как ты пошла против ее мнения, когда лечила ее ребенка, и так как она боится, что ты проболтаешься о ее любви к твоему младшему брату. И хотя твоя маленькая племянница через несколько лет уже и не вспомнит, что ты спасла ее жизнь, но она не забудет, что именно тебе она обязана безобразными шрамами на руке, из-за чего все время вынуждена носить одежду с длинными рукавами, когда выходит на люди. Нет, ты сделаешь это потому, что знаешь… – он поднял руки перед ее лицом, будто желая показать ей что-то, что держал в них, и она невольно уставилась в пустые ладони, увидела, как согнулись его пальцы, как он раздавил то, что якобы находилось там, – что я – единственный человек, который действительно уничтожит библию дьявола, и благодаря мне мир излечится. Неужели ты этого не понимаешь – ты ведь целительница? – Его кулаки снова разжались. Ногти оставили в ладонях налившиеся кровью полумесяцы. – Если да, то ты должна понимать, что я тоже целитель, и ты сделаешь то, что я требую.

– Ты не целитель, – процедила Александра. – Целители не работают с коварством и болью.

– Если бы ты отрезала ребенку руку, девочке не было бы так больно, как сейчас, и риск неудачи был бы значительно меньшим.

– Я хотела спасти ее! – закричала Александра. – Целиком!

– Возможно. Но в основном ты хотела доказать, что можешь совершить невозможное, что недоверие твоей семьи беспочвенно.

– Это неправда!

– Поклянись мне жизнью малышки, что это неправда.

Александра пренебрежительно фыркнула и начала:

– Я клянусь… – но замолчала.

Отец Сильвикола пожал плечами.

– Вот за это я тебя уважаю. Любой другой поклялся бы. Впрочем, я все равно не отказался бы от своего плана.

– Я надеюсь, именно мне доведется вырвать у тебя сердце, пока оно еще будет биться.

– Когда я уничтожу библию дьявола, можешь попробовать.

– Что, если я привезу библию дьявола вовремя?

Иезуит снова пожал плечами.

– Тогда я публично объявлю, что совершил ошибку, и твоя семья снова будет свободна.

– А мать настоятельницу и Себастьяна Вилфинга бросят на съедение волкам.

– Неужели тебя действительно волнует, что с ними станет? Само собой разумеется, я признаюсь, что это я принудил их дать такие показания.

– Ты никогда, ни за что так не сделаешь. Потому что тогда тебе конец.

– Именно это и отличает меня от твоего рода, – заявил отец Сильвикола и наклонился к ней. Александра почувствовала его дыхание на своем лице. Его губы раздвинулись в улыбке. – Мое признание будет сделано в письменной форме, так как на тот момент я давно уже буду мертв. Я пойду в огонь вместе с библией дьявола.

Александра растерянно смотрела на него. Улыбка его не исчезла, но дыхание ускорилось, и он почти закрыл глаза.

– А теперь иди, – тихо произнес он. – Я позаботился о том, чтобы тебе предоставили вещи, продовольствие и лошадь. Возвращайся с библией дьявола, и ты снова увидишь свою семью.

– Я должна попрощаться…

– Нет. Все, что ты должна сделать, это отправиться в путь.

– Поклянись мне, что ты сдержишь слово и освободишь всех, если я выполню задание.

– Что тебе моя клятва? После всех тех, которые ты уже слышала сегодня…

– Поклянись!

– Ну хорошо. Я клянусь тебе своей принадлежностью к ордену Общества Иисуса, что освобожу твою семью.

Александра ждала, но он молчал. Несколько мгновений спустя она поняла, что больше ничего не услышит. Она кивнула – чувствуя, что совершает чудовищную ошибку, но не может поступить иначе.

9

Отец Сильвикола стоял на коленях на полу перед алтарем в больничной церкви. Он попросил сестер не беспокоить его. Тишина в маленькой церкви была абсолютной. До его слуха доносились звуки внешнего мира, приглушенные и невнятные, а также эхо его собственного прерывистого дыхания. Содержимое желудка подступало к горлу. Он сдвинул дело с мертвой точки, и пути назад больше не существовало. Но как высока была цена! После убийства отца Нобили он, вопреки доводам рассудка, надеялся, что больше ему не придется брать на душу такой тяжелый грех. Здесь, в капелле, перед лицом всего, что он сказал и сделал в доме Хлеслей, и того, что ему (он больше не мог этого отрицать) придется еще сказать и сделать, пока он не достигнет своей цели… На самом деле он раньше не осознавал, до какой степени ему придется уподобиться тем, кого он должен уничтожить. Он не предполагал, с какой силой библия дьявола коснется его, запятнает его, попытается погубить его…

– Отче, прости меня, – прошептал он. – Я согрешил, но я сделал это, чтобы победить грех.

Тем не менее его собственная вина никуда не делась, а в будущем еще и увеличится. Отец Нобили… ребенок, которому он угрожал… женщина, с которой он жестоко обращался… ложь, которую он рассказал… и огонь, который он собирался зажечь в конце… Он мог только надеяться, что этот огонь очистит и его душу, если он взойдет на костер вместе с ней…

– Батюшка, и ты меня прости, – прошептал он и почувствовал, как слезы жгут ему глаза.

На протяжении всей его новой, второй жизни он чувствовал прикосновение огромной лапы, ложившейся ему на плечо, когда его преследовали ночные кошмары, заставляя вздрагивать и кричать. Он помнил о своем обете так, как будто давал его вчера, и гораздо отчетливее, чем обет ордену, который он дал позже. Он вспомнил о своем изумлении, когда совершенно изможденная женщина, одетая лишь в грязную рубашку, внезапно появилась на поляне, на которой он, теперь Джуффридо Сильвикола, и старый отшельник разбили лагерь несколько дней назад и где их уже разыскали некоторые жители близлежащего города, предпочитавшие исповедоваться в грехах абсолютно незнакомому человеку, нежели священнику, которому им потом придется снова смотреть в глаза. Женщина тяжело выдохнула: «Убежище!» – и обхватила ноги старика. Изумление превратилось в ужас, когда появились солдаты и мужчины с дубинами.

– Батюшка, прости меня, – снова прошептал он, не осознавая этого.

Широко раскрыв глаза, он вглядывался в прошлое. Яростный крик новоприбывших звучал в его ушах так же громко, как и тогда. Дикий триумф, когда один из мужчин попытался схватить женщину, но отшельник просто оторвал его от земли и швырнул в ствол ближайшего дерева… Шок, когда старик упал на землю под ударами дубин и кулаков нападавших… Сводящий с ума ужас, когда он на четвереньках пополз к великану, размазывая по лицу слезы и сопли и пронзительно крича, как все проклятые ада… Память безжалостно продолжала разворачивать перед ним былое действо: как мужчины отвернулись от безжизненной фигуры на земле, как затем они обернулись к нему, мальчику, и лица у них пылали жаждой убийства…

Он услышал, как голос тех времен раздается у него в душе: «Назад, именем Христа, или вы прокляты! Неужели вы хотите пролить еще больше крови?»

Мальчик, которым он тогда был, не обращал внимания на голос. Все, что он видел, – это окаменевшее лицо на земле, рваные раны на лбу и щеках, в кровь разбитый нос, красная жидкость, стекающая из открытого рта, и остекленевшие глаза, чей взгляд навсегда оставил мальчика. Он протянул руку, чтобы коснуться этого лица еще раз, но его подняли в воздух… оттащили прочь… Он защищался, колотил ногами, захлебывался внезапной ненавистью к мужчинам с дубинами, мужчинам в черных рясах, но прежде всего – к женщине, не появись которая, этого ужаса с ними бы не приключилось. Он бушевал, пока понимание того, что отшельник уже мертв, не заслонило все остальное и он не осел в руках мужчины, который спас его, а сейчас крепко держал, и не потерял сознание. О да, этому он тоже научился от старика: чувствовать, как тебя окутывают боль и сожаление, и оплакивать то, что больше никогда не вернется.

Он моргнул и посмотрел на пол; понял, что лежит на животе и пытается ползти к алтарю. От дверей доносились скребущие звуки. Он резко обернулся и увидел прямо перед собой пятерых монахинь. Одна из них прижимала руку к сердцу.

– С вами ничего не случилось, отче? Мы слышали, как вы… только что… так кричали…

– Все в порядке, – каркнул он. – Оставьте меня одного.

Пожалуйста.

Они ушли и снова закрыли двери. Он с трудом встал на ноги – колени у него подкашивались – и какое-то время совершенно не мог сориентироваться. Рука привычно нырнула в складки одежды и нащупала обе бутылочки. Как только он прикоснулся к ним, все вернулось на свои места. Он покачал головой и провел руками по лицу. Оно было мокрым от слез. Его пальцы сжали бутылочки, пока он боролся с тошнотой и чувством, что если он посмотрит на свое отражение в зеркале, то испуганно отшатнется. После смерти отца Нобили он прибег к Божьему суду, чтобы проверить, на правильном ли он пути. Бог дал ему свое благословение. Теперь, поскольку ему придется совершить еще более дурные вещи, бутылочки снова понадобились. На самом деле еще никогда он не нуждался в них так остро.