Карл Шпиндлер - Царь Сиона Страница 67

Старейшины, немного успокоенные этой речью, послушно отдали свои мечи в руки Дузентшуера, воскликнувшего:

— Все эти мечи превратились в один меч власти в руках царя Сиона. Будь же справедлив, имея в руках этот меч справедливости!

Ян гордо поклонился. Послышалась музыка, и под игру флейт и струнных инструментов приблизилось несколько городских девушек. Во главе их находилась Анна Книппердоллинг и Маргарита Модерсон. Они подвели красивую Дивару к ее новому мужу. Гилла, эта сумасбродная перекрещенка, держала сосуд, наполненный драгоценным маслом.

— Не благословишь ли ты царя, как это сделал Самуил? — спросила она старого Дузентшуера.

Старик, почти помешанный от ужаса грозившей ему смерти и охватившего его волнения, отрывисто сказал:

— Да, да, благословлю; подай сюда драгоценный елей.

Затем он вылил елей на голову коленопреклоненного Бокельсона со словами:

— Помазую тебя на царство во имя Бога и по Его приказанию и перед всем народом называю тебя властителем Сиона!

В ту же минуту на соборной площади пали головы Молленгеке и его друзей.

Тогда царь благосклонно обратился к Диваре:

— Хочешь ли ты сейчас обменяться со мной золотыми кольцами, и не соединить ли Роттману наши руки во имя Господа?

Дивара отвечала:

— Милый, да, поспешим! Я боюсь, что этот сладкий сон пройдет, — сон, напоминающий мне мою юность: ведь тебя в короне и со скипетром старая Мерта показала мне в зеркале.

— А моя мать! — воскликнул царь. — Разве она говорила неправду? Кто еще смеет сомневаться в пророчестве?

Он снял с головы Дивары вдовий покров и обратился к народу:

— Смотрите, вот ваша первая царица!

— Затем он обратился к Анне Книппердоллинг и Маргарите Модерсон и сказал:

— Чем мне достойнее вознаградить заслуги ваших отцов, благородные девушки, как не возвышением вас в мои царские жены?

В это время подошли Книппердоллинг, еще разгоряченный своей работой на соборной площади, и Модерсон, простодушный мясник. Они воскликнули:

— Царь! Мы недостойны, чтобы твои взоры падали на нас; да исполнится воля твоя!

Дивара стояла, как окаменелая и прикованная к месту. Девушки, краснея, опустились на колени и наклонили свои головы, целуя одежды царя. Он целовал их в голову со словами:

— Мы, царственный род в Сионе, докажем теперь свету, как мы повинуемся законам. Как патриархи заключали брак под открытым небом, так и мы заключили его здесь. Роттман, глашатай царя, исполни твою обязанность! Молитесь, сыновья и дочери настоящих христиан!

Книга третья. Царь в новом Сионе 1535

Глава I. Вестфальская Юдифь

о времена реформации всякого рода сношения между различными немецкими землями совершались с большими трудностями. Вследствие этого слухи, распространявшиеся и прокрадывавшиеся так сказать, из-под руки, принимали невероятные, сказочные размеры, как только происходило что-нибудь необыкновенное в той или другой местности общего отечества. Как бы строго ни хранили гонцы, посылаемые князьями и епископами, данные им поручения, как бы ни были крепко запечатаны доверенные им письма, казалось, будто ветер или невидимый дух разносил повсюду их тайну. Вдруг сотни языков заговаривали о происшедшем, и каждый рассказывал по-своему. Народное воображение не могло довольствоваться сухой истиной, оно требовало чудес и страшных приключений.

Оно представляло себе бурю в виде безумной прекрасной кудесницы, а жалобные крики филина превращало в голоса привидений; оно считало упрямого Лютера за дьявольское наваждение и представляло грозного папу каким-то чудовищным Молохом; о живых князьях сочиняли сказки, а о мертвых королях и герцогах — разные предания. Так и тут воображение толпы вспыхнуло, как пламя, когда как с неба упала весть, что в Мюнстере воцарился на золотом троне новый король; что он называет себя правителем мира и пророчествует о подчинении своему скипетру всех земных царств.

Новый властелин говорил о своем Божественном призвании, и это придавало обману возвышенный характер в глазах далеких народов. Немцы любят идти в бой за Бога и истинную веру. Поэтому грамоты и сказания, исходившие из Мюнстера, потрясли вдоль и поперек тевтонскую землю. Казалось, будто связанный великан неистово ворочался, стараясь освободиться из гроба. Правда, цепи все крепче стягивали со всех сторон могучие члены исполина, но взоры всех немцев были устремлены на маленький Мюнстер как на внезапно открывшийся рай или волшебную страну. Кто утвердил там свой трон — Спаситель или Сатана? Что скрывалось за стенами Мюнстера — победа или гибель? Это покажет будущее. Но дни проходили без всякого решения. Избранный город, защищаемый горстью храбрых людей, стоял неприкосновенно, окруженный могучими военными силами, боявшимися подойти к его стенам. Порох и орудия доставлялись осаждающим сверху и снизу по Рейну. Наемные солдаты постоянно являлись в подкрепление войску, но пушки были как бы заколдованы: порох воспламенялся зря и бомбы не попадали в цель. В епископском лагере число малодушных людей все увеличивалось.

И когда нельзя было более скрывать бессилие осаждающих и геройский дух перекрещенцев, тогда не только в хижины поселян и в ратуши имперских городов, но и во многие придворные канцелярии и княжеские опочивальни стала закрадываться вера или опасение, что, пожалуй, и вправду Небо покровительствует новому Сиону и трубы тысячелетнего царства — не ложь.

Казалось, это убеждение овладело даже теми, чье влияние и счастье были затронуты более всего печальными смутами, вызванными перекрещенцами. В одном из выступов замка Вольбек находилась башня, отделенная от остальных покоев длинными сводчатыми коридорами; а в ней была тихая каморка, обставленная только самой скудной мебелью, без всяких лишних украшений. Эта пустая комната стала местопребыванием епископа. Вытянувшись на жесткой постели простого монаха, он лежал, как живое воплощение ужаснейшего горя. Безучастный ко всему, что происходило за стенами замка, почти не произнося ни слова, лежал он с утра до вечера, отдаваясь своему горю, устремив неподвижный взор в полутьму комнаты, куда даже не заглядывал веселый луч солнца.

Братья приходили утешать его, но он просил их уходить. Врач пришел испытать на страждущем свое искусство, епископ качал головой, отвергая всякую помощь.

Капитул собирался у него для совета, но его участие выразилось только словами: «Управляйте за меня, я одобряю заранее все ваши действия».

Когда приходили к нему войсковые начальники с докладом, тоскующий лев поднимался с надеждой во взоре, но вскоре он, горько улыбаясь, опускался снова на свое ложе. Начальники не приносили ни одной хорошей вести. Это мрачное настроение лишило графа Вальдека доверия со стороны его подчиненных и союзников. Многие из последних покинули его, но они плохо знали епископа. Дух такого сильного человека, хотя и подавленный страданиями, не мог сломиться, не попытавшись еще раз потрясти с новой силой небо и землю для достижения своей цели.

Неопровержимым доказательством того огня, какой горел в его груди, была жажда кровавых, бессердечных расправ над еретиками, которые попадались ему в руки.

Редко раздавался в пользу заблудших голос милосердия, достаточно сильный для того, чтобы проникнуть в сердце епископа. Однако же в одно прекрасное утро такой защитник стоял перед креслом Вальдека и спорил с его мрачным канцлером за жизнь одного из осужденных. Зибинг, человек миролюбивый, говорил:

— Милостивый господин, я могу подтвердить своим священническим словом, что осужденный вернулся в лоно церкви.

— Уже не раз случалось, — возражал канцлер, — что еретики, доведенные до крайности или изнуренные пытками, заточением и плохой пищей, отказывались от своего заблуждения для спасения своей жизни. Но дурные наклонности берут все-таки верх в конце концов. И разве не общее правило, что каждый приговоренный к смертной казни должен быть напутствуем, дабы он примирился с Богом прежде, чем исполнится над ним казнь? А ведь осужденного, если он раскаялся, ожидают, после минутного страдания, вечный мир и небесная радость.

— Вы забываете чистилище, господин доктор, — заметил Зибинг с насмешкой и обратился к епископу с последней просьбой о помиловании бедного Германа Рамерса.

Вальдек покачал головой и прибавил:

— Fiat justitia! Да исполнится приговор!

— Мой долг сказать вам, — возразил кротко священник, — что костры, на которых сжигают еретиков, поддерживают пламя восстания. Смерть синдика Вика, которого повесили только за то, что он любил шахматную игру, вызвала во многих местах горесть и отвращение. Не следует забывать, что бешеная собака опаснее всего, когда ее бьют.