Фаина Гримберг - Примула. Виктория Страница 67

Между тем в России Достоевский в «Дневнике писателя» раздувает настоящую туркофобскую и антимусульманскую истерию. Турки в его изображении — подлинные гонители христиан! Наконец-то русский писатель получил возможность открыто проявить, пусть и в сублимированном виде, свои явные садистские наклонности. Из-под пера его один за другим выползают пассажи, достойно продолжающие «дело» Мак-Гахэна...

«То, что мы узнали в эти полтора года об истязаниях славян, пересиливает фантазию всякого самого болезненного и исступлённого воображения. Известно, во-первых, что убийства эти не случайные, а систематические, нарочно возбуждаемые и всячески поощряемые. Истребления людей производятся тысячами и десятками тысяч. Утончённости в мучениях таковы, что мы не читали и не слыхивали ни о чём ещё подобном прежде. С живых людей сдирается кожа на глазах их детей; в глазах матерей подбрасывают и ловят на штык их младенцев, производится насильничанье женщин, и в момент насилия он прокалывает её кинжалом, а главное, мучат в пытках младенцев и ругаются над ними...

...одному двухлетнему мальчику, в глазах его сестры, прокололи иголкой глаза и потом посадили на кол, так что ребёнок всё-таки не скоро умер и ещё долго кричал...

...Турок сладострастно приготовляется выколоть иголкой глазки ребёнку, который уже у него в руках…

...Недавно только, в двух или трёх из наших газет, была проведена мысль, что не полезнее ли бы было, и именно для уменьшения зверств, ввести репрессалии с отъявленно-уличёнными в зверствах и мучительствах турками? Они убивают пленных и раненых после неслыханных истязаний, вроде отрезывания носов и других членов. У них объявились специалисты истребления грудных младенцев, мастера, которые, схватив грудного ребёнка за обе ножки, разрывают его сразу пополам на потеху и хохот своих товарищей башибузуков. Эта изолгавшаяся и исподлившаяся нация отпирается от зверств, совершённых ею. Министры султана уверяют, что не может быть умерщвления пленных, ибо «Коран запрещает это». Ещё недавно человеколюбивый император германский с негодованием отверг официальную и лживую повсеместную жалобу турок на русские будто бы жестокости и объявил, что не верит им. С этой подлой нацией нельзя бы, кажется, поступать по-человечески, но мы поступаем по-человечески...»

Заявления османского министерства иностранных дел и османского посла в Германии Садуллах-бея решено было и вовсе не принимать в расчёт. Ведь турки просто-напросто созданы для того, чтобы зверствовать, а на эти зверства им отвечают сплошными актами и жестами человеколюбия!..

В Германии и России и представить себе не могут каких бы то ни было издевательств над турками!..

Достоевский противопоставляет Россию и Англию и проповедует:

«Но мудрецы наши схватились и за другую сторону дела: они проповедуют о человеколюбии, о гуманности, они скорбят о пролитой крови, о том, что мы ещё больше озвереем и осквернимся в войне и тем ещё более отдалимся от внутреннего преуспения, от верной дороги, от науки. Да, война, конечно, есть несчастье, но много тут и ошибки в рассуждениях этих, а главное — довольно уж нам этих буржуазных нравоучений! Подвиг самопожертвования кровью своею за всё то, что мы почитаем святым, конечно, нравственнее всего буржуазного катехизиса. Подъём духа нации ради великодушной идеи — есть толчок вперёд, а не озверение...

«Но кровь, но ведь всё-таки кровь», — наладили мудрецы, и, право же, все эти казённые фразы о крови — всё это подчас только набор самых ничтожнейших высоких слов для известных целей. Биржевики, например, чрезвычайно любят теперь толковать о гуманности. И многие, толкующие теперь о гуманности, суть лишь торгующие гуманностью. А между тем крови, может быть, ещё больше бы пролилось без войны. Поверьте, что в некоторых случаях, если не во всех почти (кроме разве войн междоусобных), — война есть процесс, которым именно с наименьшим пролитием крови и с наименьшей тратой сил, достигается международное спокойствие и вырабатываются, хоть приблизительно, сколько-нибудь нормальные отношения между нациями. Разумеется, это грустно, но что же делать, если это так. Уж лучше раз извлечь меч, чем страдать без срока. И чем лучше теперешний мир между цивилизованными нациями — войны? Напротив, скорее мир, долгий мир зверит и ожесточает человека, а не война. Долгий мир всегда родит жестокость, трусость и грубый, ожирелый эгоизм, а главное — умственный застой. В долгий мир жиреют лишь одни палачи и эксплуататоры народов. Налажено, что мир родит богатство — но ведь лишь десятой доли людей, а эта десятая доля, заразившись болезнями богатства, сама передаёт заразу и остальным девяти десятым, хотя и без богатства. Заражается же она развратом и цинизмом. От излишнего скопления богатства в одних руках рождается у обладателей богатства грубость чувств. Чувство изящного обращается в жажду капризных излишеств и ненормальностей. Страшно развивается сладострастие. Сладострастие родит жестокость и трусость. Грузная и грубая душа сладострастника жесточе всякой другой, даже и порочной души. Иной сладострастник, падающий в обморок при виде крови из обрезанного пальца, не простит бедняку и заточит его в тюрьму за ничтожнейший долг. Жестокость же родит усиленную, слишком трусливую заботу о самообеспечении. Эта трусливая забота о самообеспечении всегда, в долгий мир, под конец обращается в какой-то панический страх за себя, сообщается всем слоям общества, родит страшную жажду накопления и приобретения денег. Теряется вера в солидарность людей, в братство их, в помощь общества, провозглашается громко тезис: «Всякий за себя и для себя»; бедняк слишком видит, что такое богач и какой он ему брат, и вот — все уединяются и обособляются. Эгоизм умерщвляет великодушие. Лишь искусство поддерживает ещё в обществе высшую жизнь и будит души, засыпающие в периоды долгого мира. Вот отчего и выдумали, что искусство может процветать лишь во время долгого мира, а между тем тут огромная неверность: искусство, то есть истинное искусство, именно и развивается потому во время долгого мира, что идёт в разрез с грузным и порочным усыплением душ, и, напротив, созданиями своими, всегда в эти периоды, взывает к идеалу, рождает протест и негодование, волнует общество и нередко заставляет страдать людей, жаждущих проснуться и выйти из зловонной ямы...»

Такие вот проповеди!..

Война какое-то время идёт на поприще дипломатии. Лондонская конференция. Нота султана России:

«...будучи независимым государством, Высокая Порта не может признать над собой никакого надзора — коллективного или какого-либо другого — и, поддерживая с остальными государствами дружеские отношения, основанные на международном праве, мы не можем предоставить иностранным агентам официальное право покровительствовать своим единоверцам или единоплеменникам».

7 апреля 1877 года правительство России ответило официальной нотой:

«Его Императорское Величество, Император Всероссийский решил силой достигнуть того, чего не могли достигнуть единодушные усилия великих держав».

Под «великими державами» в данном случае подразумеваются Германия и Австрия.

12 апреля 1877 года в Кишинёве объявляется манифест Александра II о войне с Османской империей. Князь Горчаков вручает ноту с объявлением войны османскому послу.

Это не первая попытка России если не развалить, то хотя бы ослабить Османскую империю. Вот они, эти попытки, в хронологической последовательности: 1) 1768-1774, 2) 1787-1791, 3) 1806-1812, 4) 1828-1829, 5) 1853-1856... В сущности, Османская и Российская империи в какой-то степени являются зеркальным отражением друг друга... Османскую империю во второй половине девятнадцатого века называли, как известно, «больным человеком». Пушкин в известном, довольно-таки гадком стихотворении «Бородинская годовщина» случайно (или не очень случайно) зарифмовал:

...росс

Больной, расслабленный колосс?..

Впрочем, поэт спешил ответить: нет, мол, не больной и не расслабленный, хотя и колосс!..

Дизраэли в юности совершил путешествие в пределы Османской империи. В отличие от газетных хроникёров «турецких зверств» он действительно видел турок, общался с ними. Конечно, он не намеревался их идеализировать, но во все эти сказки о посаженных на кол младенцах он не верил!

Но всё же пресса делала своё дело (достаточно дурное!), лоббируя любимый европейский миф: «христиане, страдающие в руках нечестивых мусульман». Не дремал и Гладстон. Желая ослабить позиции своего извечного соперника, он создавал писания, под которыми мог бы подписаться и Достоевский: