Владимир Сашонко - Коломяжский ипподром Страница 7

– Может, оно и так, но все одно: не лезьте вы, господин корреспондент, под японские пули. Не ровен час, прибьют вас – и писать тогда некому будет.

– Найдется кому! – улыбался Попов. – И без меня писателей хватает. А ты вот лучше, братец, скажи: чего это мы все отступаем да отступаем?

– Так оно что сказать, ваше благородие? Разве ж мы отступаем по своей воле? Вот мы тут сидим и не пущаем япошек дальше. А потом генералы приказывают: отходить. И кто ж нам объяснит – почему. А ежели кто недоволен этим и ворчать начинает – сами знаете, не можно по законам военного времени. Да коли б наша воля... Эх, что тут и говорить, ваше благородие. – Солдат оглянулся: нет ли поблизости офицера. – Мы завсегда говорим промеж собой: и чего это нас вперед на япошку не пускают? Да разве ж мы не могём показать ему кузькину мать? Могём. Только прикажите... Ох, ваше благородие, вы ж там к генералам ближе, глядь, и слышали чего?

– Увы, братец, генералы с нами своими тайнами не делятся...

В Петербург полетела очередная телеграмма:

«Вся Россия, я не ошибусь, если скажу – весь мир заняты теперь вопросом, где тот конечный пункт, до которого отступит русская армия, где она сама остановится и сильной рукой остановит движение врагов...»

Но генерал Куропаткин был озабочен другим: где тот пункт, до которого можно отступать в следующий раз, не скомпрометировав себя окончательно в глазах царя и российской общественности? «Упорное сопротивление» вместо наступления – таков был план главнокомандующего.

«Перемен нет, – сообщал Попов в редакцию. – У Айсандзяна каждый день авангардные стычки. Вчера там ждали, что японцы перейдут в общее наступление, но, должно быть, дожди, размывшие почву, помешали. Ждут теперь боя на этих днях. Сейчас же еду в Айсандзян. Я думаю, мы отступим, чтобы принять затем серьезный бой под Ляояном, где позиции лучше, укрепления сильнее».

Николай Евграфович вспомнил, как накануне два казака поймали японского шпиона. Они заметили возле копны сена двух китайцев, которые, увидев русских, пытались поскорее скрыться. Это показалось подозрительным.

– Стой! – крикнул один из казаков, полагая, что столь выразительное русское восклицание понятно кому угодно.

Китайцы бросились наутек, казаки – за ними. Схватили одного из них за косу, а коса тут же оторвалась, оставшись в руке казака, который замер от неожиданности.

– Тьфу ты! – выругался он и отшвырнул липовую косу. Но небольшая заминка позволила «китайцу» юркнуть в кусты, и... поминай как звали.

А второго все-таки схватили – и за косу и за руки, так что оторванная казаком фальшивая коса стала вещественным доказательством, изобличавшим шпионов. Захваченный казаками японец был препровожден в штаб.

И Попов к своей телеграмме дописал:

«Говорят, в Ляояне очень много японцев, но их отличить нельзя: здесь такое разнообразие китайских типов, в силу смешения нескольких народностей. Выдает их только какая-нибудь случайность. Они спокойно изучают наши укрепления и количество войск, так что ко дню боя японцы знают все о нас».

Да, это был печальный и тревожный факт. Шпионили не только сами японцы, но и подкупленные китайцы – в их пользу. Почему? Почему среди китайцев, которые, казалось бы, не должны были питать особых симпатий к соседям из-за Японского моря, лишь за десять лет до этого пытавшимся захватить китайские земли и оторвавшим тогда у Китая Ляодунский полуостров, остров Формозу и Пескадорские острова, японцы так легко находили агентов?

Попов видел этому только одно объяснение, которое он и дал в своей очередной телеграмме:

«У китайца весьма подорвалось доверие к силам нашего оружия».

И, не сдерживая иронии и злости, добавил:

«Понятно, они ведь не изучали стратегии и не знают, что наши отступления – это наши победы».

И такие «победы» продолжались. Отойдя к ляоянским позициям, русские войска устраивались там, путаясь на незнакомой местности за недостатком планов и карт, готовясь к отражению новых атак японцев. Их наступление против численно превосходящего противника, укрепившегося на ляоянских позициях, было рассчитано на отступательные тенденции русского командования, неприспособленность царской армии к условиям маньчжурского театра, на упадок духа русского солдата, вызванный предыдущими неудачами.

В середине августа японцы перешли в наступление главными силами, открыв огонь по всему фронту из трехсот девяноста орудий. Началось ожесточенное Ляоянское сражение, приведшее к очередному отступлению русской армии.

Попов находился в одном из полков, который, ведя арьергардный бой, сдерживал натиск японцев. Полк входил в отряд, возглавляемый командиром 54-й Сибирской пехотной дивизии Орловым.

К утру 2 сентября отряд расположился на позиции к югу от Янтайских копей. Видимость была скверной: вся местность впереди покрыта гаоляном, затрудняющим разведку и связь.

Японцы начали обходить левый фланг отряда и одновременно атаковали его правый фланг. Наступая в гаоляне, они тем не менее сумели использовать свою артиллерию, потому что имели при себе переносные наблюдательные вышки. Артиллерия же Орлова, путаясь в гаоляне, бездействовала.

Отряд стал отступать. Но японцы уже успели к этому моменту захватить холмы на пути отступления русских и открыли по ним сильный ружейный огонь. Солдаты – только что прибывшие на фронт запасники – бросились убегать, да при этом еще в густом гаоляне обстреливая друг друга.

С большим трудом Орлову удалось собрать один батальон, который он сам повел в контратаку. С этим батальоном был и Николай Евграфович. В руках у него оказалась винтовка с примкнутым штыком. Он бросился вместе с солдатами на врага, что-то крича на ходу, стараясь не отстать от Орлова. Японская пехота открыла сильный встречный огонь. Упал, раненный, Орлов.

– Вперед! Вперед! – не своим голосом закричал Попов и увидел перед собой косоглазое лицо и винтовку с плоским блестящим штыком-кинжалом. Припав на колено, японец выстрелил. Попов увидел яркую вспышку, услышал звук выстрела и тут же стал падать, теряя сознание...

Контратака не удалась. Батальон, неся тяжелые потери, рассеялся в гаоляне. Но ни Орлова, ни Попова солдаты на поле боя не оставили. Они сумели вынести их из зарослей гаоляна и поместить на одну из повозок, которые мчались в панике к станции Янтай.

У Николая Евграфовича пуля пробила грудь навылет, пройдя сквозь легкое и зацепив ребро. Он потерял много крови и пришел в себя лишь через несколько дней в госпитале, куда его доставили после оказания первой помощи в полевом лазарете.

Попов очень удивился, увидев возле койки доктора Постникова.

– Вот и довелось снова свидеться, – сказал Петр Иванович. Ведь это именно о нем и его коллегах писал Попов в одной из своих первых корреспонденции из Маньчжурии, после посещения госпиталя в Харбине, где царил образцовый порядок и весь медицинский персонал под руководством известного московского врача доктора Постникова самоотверженно трудился, восстанавливая здоровье раненых и возвращая их в строй. – Вы просто молодчина: из такого... эээ... из такой, пардон, катавасии выцарапались, что теперь, поверьте, не иначе как до ста лет проживете.

Едва заметная улыбка тронула бледное лицо Николая Евграфовича, губы еле прошептали:

– Не иначе...

– И превосходно! А теперь извольте во всем слушаться вот этого молодого человека, который обязательно поставит вас на ноги. – Постников кивнул в сторону стоявшего чуть поодаль мужчины, как и он, в белом халате. – Самое страшное уже позади. Считайте, что вы родились в рубашке. До свиданья!

И Петр Иванович неторопливо вышел из палаты. Он и вправду был искренне рад, что такой тяжелый случай обошелся без рокового исхода, которого можно было ожидать. Молодой, здоровый, закаленный организм военного корреспондента выдюжил. Выдюжил вопреки всему тому, что сопутствовало этому в общем-то заурядному эпизоду фронтового бытия. Да, повезло человеку. Крупно повезло.

В боях под Ляояном был тяжело контужен, отправлен в госпиталь и другой военный корреспондент «Руси» – П. Орловец. Когда вести об этом – о ранении Попова и контузии Орловца – дошли до Петербурга, редакция напечатала краткую информацию, сопроводив ее такими словами:

«Желаем мужественным работникам общественного дела поскорее поправиться и быть снова, на своем нелегком посту, требующем сердца смелого и горячего. Убеждены, что к этим пожеланиям присоединятся и наши читатели».

5

В Петербурге Попов поселился на Кирочной улице, вблизи Воскресенского проспекта[3], в доме № 32 – огромном доходном доме, принадлежавшем известному богачу и предпринимателю Ратькову-Рожнову. Подыскал ему квартиру и оплачивал ее брат Сергей, имевший широкие связи в деловых кругах не только Москвы, но и столицы. Из всех своих братьев и сестер Николай Евграфович был особенно дружен именно с Сергеем, да что там – дружен: они горячо и трогательно любили друг друга и пронесли эту любовь до конца своих дней.