Анри Труайя - Марья Карповна Страница 7

Снова прозвучал мелодичный голос Марьи Карповны:

– Как хорошо… Как спокойно мне сделалось после соборования… Теперь пусть случается что угодно. Я готова…

Затем она добавила тоном ниже:

– Алешенька, дорогой мой, обещай мне, что женишься на Агафье!

Но и сын оказался готов – причем именно к такому повороту событий.

– Ни за что! – твердо произнес он.

– Это твое последнее слово?

– Да, конечно.

– Что бы ни случилось?

– Что бы ни случилось, маменька.

– Отлично. Но я на тебя не сержусь, хотя ты бы, разумеется, мог облегчить мои последние мгновения… и я бы ушла с сознанием, что составила счастье двух самых дорогих мне на свете людей: моего старшего сына и Агафьюшки…

Внимание Алексея привлек скрип половицы. Он обернулся и увидел брата, который наблюдал за происходящим сквозь приоткрытую дверь.

– Ну, сделай над собой усилие, сынок, – продолжала между тем Марья Карповна, – скажи мне «да», я благословлю тебя и…

Закончить фразы она не успела: Алексей, упорствуя в неповиновении, отрицательно помотал головой. Сопротивление рассердило Марью Карповну, лицо ее стало жестким, черты заострились, взгляд загорелся странно живым злобным огнем, полыхнул гневом, и она прошипела:

– Пошел вон!

Алексей, не оборачиваясь, вышел из материнской спальни. Левушка сменил его у изголовья больной. В точности так же, как старший брат, поцеловал ручку, в точности так же был удостоен нежного похлопывания по затылку. Марья Карповна не могла вымолвить ни словечка – видимо, совсем измучила ее последняя выходка. Левушка подтащил стул к кровати и сел на него. Он не больше брата верил, что дни матери сочтены, он чувствовал, что никакой опасности нет, но – из сыновнего уважения – почитал необходимым, раз уж это требуется, подыграть в игре, принять ее условия. Он попытался даже изобразить печаль. Ничего не вышло. Глядя на эту женщину в ночной сорочке из тонких кружев, он вспоминал годы рабства, унижений, страха, озлобления, и все это, подобно реке грязи, вдруг вспухшей паводком и вышедшей из берегов, затопило его сознание… С детства он знает, что надо всегда оставаться послушным мальчиком, что надо немедленно выполнять любое желание маменьки. Всю свою жизнь, обернувшуюся постоянным лицемерием, он находится в тени этого холодного и властного существа. Да она просто раздавила его своей властью. Он перестал быть самим собой – только из-за нее! Только из-за нее он теперь не способен разобраться, что собою представляет, чего он, собственно, сам хочет. Даже горделивая посадка головы Марьи Карповны представлялась ему сейчас недостатком, Левушка считал, что такая осанка-то и выдает больше всего, насколько эта женщина по природе заносчива. Он страдал оттого, что у «маменьки» сохраняется, несмотря на годы, прекрасная фигура, оттого, что она как будто неподвластна времени. Как бы он любил тихую, ласковую, снисходительную, утомленную жизнью мать-старушку! Ни в какое сравнение не шло бы такое чувство с отношением к этой скале – с ее ясным умом, с ее несгибаемой волей! Вот была бы у него другая мать, глядишь, и он сам был бы другой, да он просто светился бы нежностью. Хорошо Алексею – удалось-таки ему избежать материнского влияния! Льву совершенно не нравился старший брат, свобода обращения, непринужденность, настойчивость которого только подчеркивали его собственные вялость и бесхарактерность, но он не мог не восхищаться, видя, как тот противостоит этому деспоту в юбке, забравшему себе всю власть в Горбатове. Нет, он, Левушка, на месте брата не решился бы… не осмелился бы… Ведь если завтра она умрет – а это вполне возможно! – имение будет принадлежать им! Оковы падут, начнется жизнь на просторе, и только Небо станет судить его…

Эта ненависть к матери была, скорее всего, единственной точкой опоры Левушки. С обдуманной жестокостью он стал всматриваться в знакомое до малейшей морщинки лицо, ища в нем хотя бы намек на близкую кончину Марьи Карповны. А та дышала ровно, ресницы были сомкнуты – наверное, заснула…

И вдруг прозвучал ее голос:

– Ты женишься на Агафье.

Левушка вздрогнул так, словно его неожиданно ударили. Собрав все силы, хотел было, как брат, прокричать «нет», но смог лишь застенчиво прошептать в ответ:

– О-о, маменька, неужели вы действительно думаете, что… что так надо?

– Думаю, Левушка. И рассчитываю на тебя. Ты должен меня утешить после оскорбительной выходки Алексея.

Теперь, обернувшись к сыну, она прощупывала его взглядом оценщика, не скрывая при этом желания проявить власть.

Ему захотелось скинуть ее с кровати на пол и растоптать. Но он за долгое время настолько привык во всем повиноваться ей, что собственной воли не осталось. Неспособный сопротивляться этому голосу, этому взгляду, он сказал едва слышно:

– Хорошо. Но можно не прямо сейчас? Дайте мне, маменька, привыкнуть к этой мысли. Не говорите сразу же ничего Агафье…

– Обещаю. Подожду, пока совсем выздоровею.

– Выздоровление, маменька, наступит очень скоро…

– Надеюсь, – завершила разговор Марья Карповна. – Благодаря тебе. Спасибо, Левушка, спасибо, сынок, спасибо, мой единственный сын!

Он понял, что она ни минуты не верила в свою близкую смерть. Обманутый, одураченный, он совершенно растерялся, услышав об ожидавшей его участи, о новой судьбе, которую он сам не выбирал… Набравшись смелости, Левушка спросил:

– Значит, в связи с женитьбой вы напишете в дарственной на имение мое имя?

Мать удивилась:

– Интересно, с какой это стати?

– Но вы же именно это обещали Алексею!

– Сравнил! Он живет в Санкт-Петербурге и вовсе не собирался возвращаться сюда, в деревню. Никакими доводами его не убедишь, вот я и вынуждена была приманить его хоть так. А ты живешь со мной. Ты ни в чем не нуждаешься. Да не тревожься ты – тебя я стану баловать другим способом. Доверься своей матери… Ну, а теперь – ступай, я тебя больше не держу. Да, сделай милость, скажи по пути Агафье, чтобы зашла ко мне.

– Но вы ведь не для того ее зовете, чтобы объявить о… о…

– Я же дала тебе слово.

Выйдя из спальни, Левушка наткнулся на Агафью Павловну, ожидавшую на лестничной площадке своей очереди. При одном только виде увядшего, смиренного личика его охватило страшное отчаяние. То, о чем он лишь парой слов перемолвился с матерью, вдруг обрело ужасающую реальность. Его будущее теперь навеки связано с этим длинным носом, с этими тусклыми глазами, с этой желтой, испещренной жилками кожей! Господи, сможет ли он заключить такое чучело в объятия? У нее же нет пола, нет запаха, нет ни малейшего обаяния… Пусть на ней платье – она не женщина! И она станет его женой!

Спохватившись, Левушка взял себя в руки. В конце концов, никто его не заставляет после свадьбы спать с нею. Была компаньонкой матери – станет его компаньонкой, не более того. Его спасет простая видимость семейных отношений, никто, даже сама Марья Карповна, не посмеет придираться к тому, что происходит в постели. Он успокоился, произнес с непривычной с его стороны для приживалки любезностью:

– Маменька ждет вас, Агафья Павловна, – и торопливо сбежал вниз по ступенькам.

Покончив с визитом в родительский дом, он вернулся в свой флигель, где наконец почувствовал себя свободным. Марья Карповна никогда сюда не заходила. А значит, он мог безнаказанно наслаждаться диким беспорядком. Полки небольшого книжного шкафа в его кабинете давно опустели – разрозненные тома валялись на полу между стульями. На столе – грязные стаканы и тарелки, полные нагара, высыпанного из почерневших и вонючих курительных трубок. На стенах – несколько суздальских лубочных картинок, почти не различимых под толстым слоем пыли. Черный кожаный диван, на который хозяин флигеля любил прилечь после обеда, в середине продавлен, из трех прорешин на краю пучками торчит конский волос. Подушки в вышитых наволочках рассыпаны по всему полу, красная краска на котором местами облупилась. Другие комнаты содержались не лучше. Ведение Левушкиного хозяйства было вменено в обязанность дворовой девушке по имени Аксинья. Она отдавала распоряжения прочей челяди, но хозяин строго-настрого запрещал ей что-либо трогать, а тем более передвигать с места на место, нельзя было ни вытирать пыль, ни мести пол без особого на то разрешения Льва Ивановича. Аксинья очень нравилась ему как неразговорчивостью, так и тем, что являлась по первому зову, стоило ему ее возжелать. Вот уже шесть лет служанка была любовницей молодого барина, и ему в голову ни разу не пришло заменить ее другой. И сейчас он подумал, что непременно оставит Ксению при себе после женитьбы: Агафье придется быть сговорчивой, придется ей принять положение дел таким, какое есть… Тогда, может быть, он не будет чувствовать себя несчастнее некуда…

В дверь тихонько постучали. Аксинья! Должно быть, услышала, что он вернулся, и хочет узнать новости из большого дома. Ах, как он ей благодарен, как замечательно, что она настолько юная, настолько свеженькая, с такими гладкими, круглыми и румяными, словно крымские яблочки, щеками, с таким курносым носиком и будто вырезанными ноздрями…