Олег Широкий - Полет на спине дракона Страница 7

И юноша растерялся... Ведь за подобострастным «вилянием хвоста» скрывалось не объяснимое разумом... превосходство. «В чём? Как? Кто я и кто они? Побеждённые. И умереть достойно не могут. Даже друг друга грызут как псы на травле под нашей плетью, когда их посылают в хашаре на взятие своих же городов».

Бату не был злым человеком и от мучений наслаждения не чувствовал. (Вот Гуюк... у того просто как мутным жиром глаза затягивались, так любил это дело.) Он же просто хотел понять. Решил для себя: если вызову, наконец, гнев этого сартаульского отродья, если разбужу в нём достоинство, заставлю сверкнуть его глаза — отпущу и оделю наградой. Наверняка это существо в полосатом халате может изобразить и гнев (если ему это приказать), но по сути это будет та же замысловатая брезгливая покорность, не более того.

А Бату хотел искренности и понимания. Однако он вдруг осознал, что бессилен. Ему не достучаться до этих диковинных существ. Их можно гонять в хашар, можно крутить их слабые, не привыкшие к саблям руки, прячущиеся в халатах, даже убить совсем нетрудно, как слизняка... разве что неприятно. Но что-то было ещё. Что-то ЕЩЁ. Они не признавали его и всех его людей за равных. Выше себя мнили. Почему? «Мы их мордой в блевотину — а они нас всё равно не уважают», — удивлялся он.

Это противоречило главному из того, чему их учили. Это противоречило сказаниям о ВСЕСИЛЬНОЙ ВЛАСТИ СТРАХА.

«Тьфу, Пресвятой Аллах», — перемешав известные ему верования, опешил Бату, на которого вдруг камнепадом обрушился непонятный страх — как перед злыми колдунами... Ему показалось что этот кусок дрожащего мяса видит его насквозь. «Мы у них на виду... а они непонятны... К тому же их много... Ударят вдруг — не поймём и откуда».

Отпустив покрасневший нос жертвы, он устало промямлил:

   — Иди...

Как всегда, хотел преподать урок, но урок преподали ему самому. Показалось, что все окружающие монголы смеются над ним, над его проигрышем... Но Бату не был гордецом, нет. Да они и не смеялись, они пребывали в своей надменной беспечности.

«Так всё-таки МЫ покорили сартаулов, или ОНИ ПОКОРИЛИСЬ по своему хотению, нас и не спрашивая».

Бату думал об этом, считая, что ему, как будущему правителю, очень важно понять всё это. Ведь и для дальней меткой стрельбы нужны стрелы-годоли? А если их нет?

Скользя между расстеленными на траве скатертями, к нему приближался человек. Каким-то странным образом Бату знал, что тот стремится, как судьба, именно к нему — он любил такие состояния мгновения, когда чувствовал, что его догадка верна. Это были мгновения соприкосновения с Законами Неба.

Рыжие волосы незнакомца напоминали о цвете рода Борджигинов, вспомнились также восторженные жители Уйгурии. Бату, как и отец, не удостоился богоподобной меди на голове. Однако лицо пришедшего было совсем не монгольским. Подстриженная борода, которая редко встречается у татар (а на лицах монголов — более частый гость), не делала его знакомым — лицо было совсем другое, диковинное. Это было одно из тех лиц, которые в Китае высокомерно называют «обезьяньими» — одно из лиц «вечерних стран»[35].

Бату пока не был ханом, и из-за своего возраста мало ещё привык к почтению, однако местные сартаулы буквально стелились перед ним ниц, словно пытаясь снять сопревшие в дороге гутулы. Но этот человек слегка согнулся в поясе и протянул юноше кожаную трубку, запечатанную воском с обеих сторон.

   — Мутуган наказал, чтобы я передал это лишь в твои руки, тайджи...

   — Мутуган?! — Коленки Бату радостно задрожали... — Я не ждал от него послания, но и табун туркменских иноходцев не обрадовал бы меня больше. Тайджи Мутуган мой анда, вторая оглобля в повозке. Чем неё тебя наградить, чужеземец?

   — Об этом поговорим после, царевич, — твёрдо и несколько более независимо, чем требовал обычай, произнёс «дальняя стрела». — Мутуган передал на словах, чтобы ты прочёл это сразу, немедленно, прежде чем отпустишь меня.

Бату всмотрелся в бородатое лицо. Посланец был молод (хоть и явно старше голощёкого Бату), но зелёные, какие-то тусклые глаза его старили. Не делали зрелым, как бывает при опыте не по годам, а именно старили.

Юноша извлёк из трубки свиток, с нетерпением развернул и погрузился в уйгурскую вязь. Читать и писать царевичей учили грамотеи из Уйгурии в той же проклятой «учёной яме» — хоть в чём-то польза от мучений. Мутуган был в послании, как всегда, весел. Его румяные щёки с ямочками будто виделись и сквозь строчки.

«...был свидетелем небывалого. Джелаль-эд-Дин, пусть и с троекратным преимуществом, разбил нашего удальца Шихи-Хутага. Так твой друг Мутуган увидел алмаз, затерянный в чёрной толще однообразного камня. Ибо бесценному по редкости алмазу можно уподобить битву, проигранную нашим вечно непобедимым войском. Я не строил из себя багатура и сабелькой особо не махал. Отвратительно рисковать головой, когда многие за её сохранность отвечают такими же бесполезными приростками к туловищу, только своими. В тот день позавидовал их доле: простые нухуры могут распоряжаться временем смерти. Воистину у нас, чингисидов, отняли самое важное, не спросив и желания. Сартаульский Сулейман сказал: «Миг смерти лучше мига рождения, как живой пёс лучше мёртвого льва».

Однако хан Темуджин предпочитает псов даже львам живым — даром что он любит делать мёртвыми вторых для размножения первых, испуганную преданность ценит выше львиного самоуправства. Вот что я подумал тогда: можно ли совместить львиный ум и слепую верность пса? Это я и сказал великому деду. (Мы встретились. Да, удостоился).

«Ты управляешь при помощи страха, — сказал я ему ещё, — страх плодит своё подобие — трусов. Как же в такой отаре вырастут «гордые повелители народов»?» Я был зол, потому что кешиктены казнили десять моих людей, отступивших без повеления, но там не слышно приказаний. Каков же был их выбор? Лёгкая гибель от своих взамен тяжёлой — от чужих? В таком случае правы бежавшие самовольно... Джелаль-эд-Дин аккуратно снял с наших пленных псов (тех, кто не бежал) их живые непришитые шкуры, чтобы некого было сравнивать с ним — со львом, уже наполовину мёртвым. Я их видел потом, ещё шевелившихся, я приказал их добить, брезгливо отвернувшись, за что мне стыдно. Они умирали очень старыми — эти юноши, — но кричали о матери, а не о хане.

Но Темуджина разве поймёшь — он рассмеялся и даже похвалил меня за дерзость: «Как ни пугай — тигра не запугаешь, как ни хвали шакала — в тигра не превратишь. Пуганые шакалы способны гнать даже чужого льва. Или хочешь, чтобы сильные рвали друг друга, а слабые грызли их тела? Этого хочешь, Мутуган? Так и было в землях шаха Мухаммеда до нашего прихода».

Написанное послание было более кратким, но Бату видел не потускневшие строчки на пергаменте — перед ним стоял его друг и рассказывал, всё как при встрече... Бату отчётливо видел, с каким выражением воображаемый Мутуган произносит ту фразу или другую. Иногда демонстрирует что-то вроде растерянности мелкого плута, которого поймали на краже лепёшки, как у того глаза бегают, а потом вдруг лицо друга становиться жёстким и страдающим.

Эх, анда, анда... За каждого своего нухура снимет с себя последнее — он такой. Сам, наверное, подбирал, учил, радовался как ребёнок успехам любого агтачи[36] и тележника... И вот целый десяток... между делом... р-раз... и задавили тетивой, каково ему было...

Ходил, наверное, хоронить... зубами скрипел, долго утопал глазами в погребальном огне (или зарыли как преступников?), слёзы ярости сушил... А тут на тебе: «Непуганые шакалы грызут своих, пуганые — чужих». Как он, наверное, любил в этот момент их мудрого дедушку.

«...Великий говорит: «Дурное липнет само, а мудрое, подобно огню, не удержишь». «Учёная яма» — вещь вполне прилипчивая и на огонь мало похожая, тебе ли не согласиться? Хан Темуджин расспрашивал меня о нашем тамошнем житье-бытье. «Полезно ли было? Как наставники?» Я же, памятуя, что «мудрое не удержишь», ничего ему не сказал. Так что пусть уж всё останется там у ребят как есть — добро, что не хуже».

Далее шли шуточные юролы общим друзьям, пожелание непутёвому Орду, чтобы тот почаще «ходил вниз ногами»... и далее в том же духе.

Забыв о ждущем в сторонке человеке, Бату держал Мутуганово послание в руках и как бы рядом с другом стоял. Они были вместе, а значит, — весёлыми и сильными. Те трудности, которые ожидали Бату на Иртыше, казались теперь азартной игрой под ясным солнышком. Но время настало — он вернулся из грёз в шумный абрикосовый сад, где его нухуры пьяными голосами выводили разухабистые песни и издевались над перепуганными магометанами.

   — Как тебя зовут, добрый вестник? Здоровы ли твои родители? Что желаешь в награду, — вполне искренне стал задавать ритуальные вопросы царевич.