Николай Задорнов - Хэда Страница 79

Плотник Оаке, когда-то выброшенный ударом ноги из канцелярии бакуфу, на днях сказал матросам, что нагадили сами метеке. О происшествии сразу заговорил весь лагерь. «Следы краденых сапог, братцы!» – толковали в казарме.

– Значит, шла подготовка к чему-то, чего мы сами не знаем и не ведаем! Наши друзья, как Нода, стали нас бояться, – сказал Сибирцев, выходя из канцелярии.

– Что значит «не знаем»! Этого и надо властям, чтобы все нас боялись, чтобы хорошая память о нас была бы вычеркнута навсегда, – ответил Гошкевич. – Видимо, заметили, что слишком приветлив с нами простой народ. Вот и надо отбить охоту, отвратить простонародье. И так будет впредь даже с отдельными людьми, которые произведут хорошее впечатление. Поверьте мне! Еще и вслед пустят, прицепят к хвосту.

Сибирцев не хотел и не мог участвовать в таких поношениях, душа не позволяла. Провокаторы, как он полагал, могут быть всюду. Гошкевич ученый – изучает народ, страну, он, прежде чем дойдет до холодного анализа, под разными впечатлениями сам еще тысячу раз сменит мнение о японцах. Случай, конечно, мерзкий.

– Насторожит хоть кого. Мол, вот вам, что оставили христиане, вам, шинтоистам, загрязнили священную память о предках, самое дорогое для семьи японцев. На прощанье! На самое заветное!

– А что такое за слово «бухтеть», Алексей Николаевич? – вдруг спросил Гошкевич.

– Разве вы не знаете?

– Как объяснить? Откуда? Я долго жил в Китае и не следил за развитием языка.

– Бухтеть, по-моему, все равно что складывать в бухту. Но не канат, а пустые бесконечные разговоры, длинные, как якорный канат, – ответил Сибирцев. – «Не бухти» – употребляется матросами охотно в смысле «не болтай»! Охотники до новинок!

– Как я отстал!

Все засмеялись и полезли в гору, оглядываясь и стараясь не задеть жгучие листья мелких ядовитых деревьев.

Под вечер Алексей зашел в сад храма за рисовым полем. Опять пусто в помещениях и пусто в саду. Почему бы? Алексей остановился на широких ступеньках у главного входа, оглядывая двор, купы деревьев и гряды, сетуя на себя, что мало ждал вечерней встречи с ней и она это угадала. Огорчение и разочарование!

– Ареса! – услыхал он ее голос.

Головка Оюки в цветах и наколках цвета ранней зелени и зелени с желтизной поднялась из-за цветочной грядки. Он с радостью поспешил к ней. Оюки показала высокие, стойко поднимающиеся тычинки расцветающей жимолости. С ней рядом жена Фуджимото.

Оюки не хотела оставаться с ним вдвоем? Она радостна, спокойна, кротка. Жена священника пошла в комнаты, просидела рядом весь урок английского языка.

Корабли приходили в бухту Хэда и уходили, пробуждая живой интерес Оюки к жизни западных народов. Английский давался ей, она училась охотно, как и русскому в эти полгода, но произносила слова, ставя гласные между жестких твердых западных звуков, смягчая их.

Ушел Роджерс, мы так и не дали согласия и ни о чем не договорились. Пока коммодор с судами стоял здесь, поволновались немало, и нелегко было принять решение и отказать и примириться со своим же словом. Бухта опять синяя, круглая и пустая, кое-где обставленная у причалов японскими белыми сэнкокуфунэ под разгрузкой и рыбацкими суденышками.

...Оюки втайне еще ждала. Он склонен к внезапным горячим проявлениям чувств и всегда благороден. Он может стать выше предрассудков Запада и Востока. Он сильный воин. Он может исполнить все, что захочет.

Но неужели кого-то он любит больше, чем меня? Женщину? Но в таком случае все понятно. Самурай не меняет данного слова. Он обязан поступить как воин. «Ну, скажи мне!»– думала она, глядя на его жесткие губы.

Днем кажется, что в храме холодно, так велика его свешивающаяся деревянная крыша и так прочно защищает она от солнца. Ночью, после прогулки в саду и прохлады, в этом храме жарко, от тепла нагретых стен, от жаровен и от жара в голове.

Бонза Фуджимото встречает и кланяется, чьи-то руки приготовили чан и постель. Уж очень походит на семейную жизнь! Приятно, а невольно настораживаешься! Да и не сознаешь ничего толком.

«Видишь, как мы просто прощаемся? – говорил добрый взгляд Оюки. – Ты сам меня приучил к западным обычаям... Я жду до последнего мгновения твоего слова и не спрошу сама. Горьких слез и криков не будет».

Она улыбнулась и протянула ему руки.

Но разве ты не думаешь, что твой сын будет тебя всегда любить и ждать, как и я? Разве ты еще такой мальчик, ничего не понимаешь, не знаешь и не догадываешься? Но как же он? Чей же он будет? Ведь он узнает все... Взгляд ее стал озабоченным, а потом упрямым и гневным, словно она решала великую судьбу, а он, сражаясь за эту судьбу, совершенно ничего не понимал и не видел, что делается около.

Корабли приходили и уходили. Со дня на день, с часу на час ждали разлуки навсегда. От этого самые прекрасные свидания пропитаны то сладкой болью, то горькой, почти пьяной радостью.

Она все еще слабо надеялась, что, глядя в ее глаза, Ареса-сан догадается, увидит ее и вспомнит о ней.

В просторной, опустевшей квартире при храме, где, приезжая в Хэда, останавливалась семья князя, где еще недавно собиралось такое смешанное общество с княжной, Григорьевым и художниками, теперь пусто. Алексей подымался, когда из утренней мглы за окном начинали проступать красные цветы.

Храм казался теперь захолустным, как бы постарел. Приходившие сюда утром люди приносили по рыбине или по жалкой рисовой лепешке. Чувствовалось, как обеднела деревня, как выкачали из нее за эти полгода все, что было возможно. Матросы, не терявшие дружбы с крестьянами, рассказывали, что тут все голодают, все у людей взято.

– ...Шкипера и капитаны торговых кораблей во всем мире – это существа, у которых вместо чести хамство и скотство. И матросы у них еще хуже их самих, и с ними без хамства не сладишь!

– А военные моряки? – спрашивает Елкин.

– Другое дело, – отвечает Александр Сергеевич. – Военным морякам короли платят. У них нет барышей и торговых выгод. Нет и проторей. Другая среда, другие нравы. А торговые – зверье. Послушайте, как они разговаривают с людьми, у них мозги шершавые, кроме хамских приемов, грязной брани и торгашеских уловок, ничего не усваивают. Бобкок не пример ли...

Под эту речь своего старшего начальника офицеры смотрели с террасы храма Хосенди на входивший в бухту бременский бриг «Грета».

Алексей помнил Бобкока. Приплюснутая голова, лба почти нет, вжался в брови, глаза спрятаны, челюсти выдаются, готовые хватать и кусать, и огромный сморщенный горбатый нос принюхивается. Хитрая улыбка плута не сходит с этой физиономии.

...Каков же окажется шкипер немецкого судна? Опять предстоят неприятные переговоры, и, может быть, опять ни о чем не договоримся. Так живешь и не уходишь. Долг любви и долг солдата! Пытка!

При штабе всегда дежурит офицер или юнкер и стоит вооруженная охрана. Пушкин по утрам обязывает офицеров являться. Здесь решает сегодня судьбу трехсот моряков.

Тучи нашли. Море серо, и серы горы. Сеет невидимый дождь. Печальный, жаркий день дождливого июня. Большое судно с голыми мачтами смутно проступает на поверхности бухты, как сквозь туман.

Вот и шкипер господин Тауло. Высокого роста, рыжий, лысый, разговаривает приветливо. Передал рекомендательное письмо адмиралу Путятину от банкира Сайлеса Берроуза из Гонконга.

– Почему в Охотск? – удивился он.

– Вы же сами сказали моим офицерам, что заходили в Хакодате, видели сильную английскую эскадру, которая направлялась на Амур для уничтожения русских крепостей.

В Камчатку нельзя и в Татарский пролив нельзя. Пушкин упрямо добывал сведения от американцев в Симода и от японцев, которые, как оказалось, вели порядочное наблюдение за морями. В Де-Кастри прохода не будет, а на Камчатку идти незачем. Единственно, куда еще можно, вероятно, пройти, – в Охотск. Не должно быть блокады Охотского побережья.

– В Охотск, я вам сказал! – говорит по-немецки Пушкин. – Приходила «Кароляйн Фут». На Камчатке нет никого, все ушли, и «Кароляйн» передала Лесовского с матросами другому американцу, чтобы доставить их на Амур.

Кто они все? Один другого стоит! Мусин-Пушкин помнил, как оскорбились и разъярились наши матросы, когда уже все собрались в Россию, а на «Янг Америка» вдруг стали их отталкивать, не пускать на судно. Неужели и с этими драться?

– Не лежит у меня душа ко всей этой сволочи, – обращаясь к Шиллингу, Михайлову и Сибирцеву, говорит Пушкин при шкипере и его пособниках. Хотел бы добавить, что и здесь нельзя оставаться больше, надо идти, война требует, и в море хорошего нечего ждать.

На «Грете» комиссия из офицеров во главе с Пушкиным осмотрела каюты и трюмы для грузов.

– Вы, капитан, крыс выморите.

– Чем? – весело спросил немец.

– Серой! – сказал Шиллинг. – У японцев есть. Японцы вам живо все сделают.

– Трюм хорош, при случае можно спрятать всех матросов.