Бенито Муссолини - Клавдия Партичелла, любовница кардинала Страница 8

Была полночь, когда дон Беницио переехал через мост Святого Лоренцо. Деревянный настил на семи быках глухо застонал под подковами коня. Винные пары выветрились. Дон Беницио вновь стал тем, кем был. Он чувствовал физическую и нравственную подавленность. «Узнали ли меня те крестьяне?» — тревожно думал он, укладываясь в постель.

Спал он тяжело, мучимый видениями Клавдии и удовлетворенной мести. Два дня он не выходил из спальной, ссылаясь на головную боль, и письменно известил приора Священной Коллегии о результатах возложенного на него поручения.

Вечером второго дня к нему явился посланец от кардинала с приглашением явиться на следующее утро в замок.

В указанный час дон Беницио был в замке. Внутренний двор наполнен был толпой, за которой наблюдал отряд стражников, вооруженных алебардами. В приемной и в коридорах толпились священники, рыцари, законники, слуги и солдаты. Появление дона Беницио встречено было поклонами и тихими, удивленными замечаниями: прелат осунулся и постарел за эти два дня; несомненно, дон Беницио был очень болен.

Кардинал ждал его в своих личных покоях. Дона Беницио немало удивило, когда, войдя в покои кардинала, он очутился лицом к лицу с Людовико Партичеллой, читавшим какие-то бумаги. Все трое обменялись холодными, вежливыми приветствиями. По выражению их лиц было видно, что предстоит неприятное объяснение.

Спокойным, сдержанным голосом Эммануил Мадруццо начал:

— Каждый раз, как мне приходится осуществлять княжескую власть и карать тех, кто служил мне, чувство привязанности и благодарности борется в душе моей с чувством долга и справедливости. Дорого бы я дал, чтобы жить, никого не наказывая. Но мечты мои остаются праздными перед лицом людского недоброжелательства. Не всегда можно прощать, особенно же нельзя прощать тогда, когда виновный сам хорошо сознает, какой проступок он совершил.

В этом предисловии не было надобности, но кардинал продолжал:

— Все знают меня хорошо, а ты, дон Беницио, знаешь меня лучше других. Ты пользовался моим неограниченным доверием, был моим советником, секретарем и другом. Но с сегодняшнего дня ты потерял право на доверие. С сегодняшнего дня ты перестаешь принадлежать к моей семье, к моему двору… я уже отдал об этом приказ моим людям.

Дон Беницио слушал невозмутимо, скрестив руки на груди. Лицо его было бледно, глаза устремлены на серебряное распятие, белевшее на черной бархатной мантии кардинала.

— Решение твое, князь, глубоко огорчает меня, — произнес он. — Но, как добрый христианин и преданный слуга, я покорно подчиняюсь. Позволь, мне, однако, спросить, чем вызвал я твою немилость?

— Твое двусмысленное поведение давно смущало меня, — сухо ответил кардинал. — Долгие годы я присматривался к тебе, изучал тебя, и не раз поражался, с какой ловкостью умеешь ты одновременно служить двум господам, Богу и дьяволу, удовлетворять противоречивые интересы, соединять враждебные страсти.

Щеки дона Беницио вспыхнули, но он смиренно потупился и промолчал.

— Ты тонко вел игру. Но время оказало тебе плохую услугу. От меня не скрылись дурные стороны твоей природы. Мне давно известно о клевете, которую ты распространяешь обо мне и о женщине, которая дорога моему сердцу. Мне известно о твоих усилиях внести раздор в мою семью и в круг ближайших моих друзей. Я знал о твоих кознях, о твоих наветах, о твоих интригах. Но я терпел тебя.

— Потому что я был тебе полезен, — вставил дон Беницио.

— Полезен, пожалуй, — согласился кардинал, — но не необходим. Я терпел тебя, чтобы сохранить общий мир, чтобы не дать волю толкам, касающимся моей личной жизни. Я думал обезоружить тебя своим милосердием и снисходительностью. Но я вижу теперь, что усилия мои были напрасны. Страсть ослепила тебя и наполнила сердце ненавистью. Ты вступил в заговор со злейшими моими врагами. Ты всегда ненавидел меня. Тебя поэтому не должно удивлять, что из чувства самосохранения я решил услать тебя и лишить тебя главного оружия в борьбе со мной.

Дон Беницио выпрямился.

— Не стану оправдываться, князь, и принимаю твое решение, не споря и не возражая. Время покажет, кто из нас прав.

— Подожди, подожди! — остановил его Эммануил. — Я еще не кончил.

Он открыл большой ящик стола, вынул из ящика кинжал, меч и нож.

— Ты узнаешь это?

Дон Беницио мрачно взглянул и ответил:

— Да, этот кинжал мой с тех пор, как ты подарил мне его.

— Но я дарил его не для злых дел.

Прелат покраснел.

— А тот меч чей? — продолжал кардинал допрос.

— Не знаю. Разреши мне не отвечать.

— Ты знаешь, где найдены эти вещи?

— В монастыре Святой Троицы.

— Может быть, ты скажешь, зачем ты ночью, как тать, проник в монастырь?

— Да. Раскрыть тайну.

— Осквернить могилу?

— Которую ты сам перед тем осквернил.

— Молчи! Придержи язык. Уважай память моей племянницы, а смерть ее тебя не касается!

— Филиберта принадлежала всему народу, всем нам, человеку, женой которого она обещала быть. Ты убил ее. В городе говорят, что ты отравил ее.

При этих словах кардинал вскочил. Брови его грозно нахмурились, рука протянулась к дону Беницио, неподвижно стоявшему перед ним. Людовико Партичелла, молча следивший за беседой, вмешался и разнял прелатов.

— Ты… ты, дон Беницио… ты смеешь повторять мне в лицо бесстыдную клевету! Это ты и твои сообщники распустили преступный слух. Я отравил Филиберту! Я, чья доброта и слабость характера стали притчей в устах злодеев. Стыдись!

Резким движением он схватил колокольчик, стоявший на столе, и позвонил. Вошел слуга.

— Двух стражников. Живо!

Дон Беницио не обнаружил волнения. Уста его исказились насмешливой гримасой; взвешивая каждое слово, он холодно произнес:

— Я ждал, что ты пошлешь меня в тюрьму. Но неужели ты думаешь, что этим ты заставишь мой голос умолкнуть? Ошибаешься.

Вошли стражники. Эммануил Мадруццо приказал:

— Отвести дона Беницио в тайный подвал замка!

На пороге опальный прелат остановился и воскликнул:

— Звезда твоя закатывается, кардинал Мадруццо. Скоро пробьет твой последний час.

— Иди, иди! Нечестивый пророк! Постараюсь, чтобы ты не услышал, когда будет бить мой последний час!

Дон Беницио, высоко держа голову, вышел из кардинальских покоев. Весть об аресте пронеслась по замку. Взволнованные рыцари и прелаты обступили Людовико Партичеллу, жадно расспрашивая о подробностях. Но советник не собирался удовлетворять любопытство толпы. Он коротко ответил, что все подробности будут сообщены на следующий день, и ушел на заседание Придворного Совета, спешно созванного кардиналом.

Дон Беницио был личным секретарем Эммануила Мадруццо, и опала его не касалась Придворнаго Совета. Тем не менее Людовико Партичелла полагал, что Совету следует дать объяснения. При известии о смерти Филиберты лица советников омрачились и приняли озабоченное выражение. В конце концов, однако, Совет одобрил меру, принятую кардиналом в отношении дона Беницио. Партичелла объявил заседание закрытым и ушел.

Советники расходились с тяжелым предчувствием: кончина Филиберты могла вызвать неприятные осложнения, пожалуй, даже бурю. Крылья Смерти внезапно распростерлись над княжеством.

Глава VII

На краю рва Сан-Симонино, близ виа Лунга, под аркой, которую ночью можно было принять за вход в Дантов ад, стояла во времена, когда происходили описываемые события, харчевня последнего разбора; над дверьми ее красовалась надпись по латыни: «Taberna».

Посещали ее жители квартала, работавшие в предместье ремесленники, мелкие купцы бродячие коробейники. Это были шумные и опасные гости, особенно в воскресные дни после обильных винных возлияний.

В харчевню часто захаживал некий Сима, поэт-самоучка и бродячий музыкант, с язвительной речью и тяжелыми кулаками. Он бывал во многих знатных итальянских семьях и одно время жил при дворе Мадруццо. Старая и новая история хорошо были ему знакомы, он многого нахватался, общаясь с великими и малыми князьями.

Когда он входил в первую из двух задымленных комнат, гости вскакивали со скамей, приветствуя его криками и предлагая стакан вина. Хозяин харчевни, толстый старый человек с густой бородой встречал его дружеским жестом.

Сима был одним из влиятельнейших вожаков партии, противостоящей Мадруццо и Партичелле. Хороший говорун, не лезущий за словом в карман, он перенял от бродячих скоморохов выразительные жесты и гримасы, гордился своей профессией, позволявшей сближаться с сильными мира, не загрязняя руки, любил говорить, что князьям нужны шуты, как лампе нужно масло, чтобы она хорошо горела.

Великих людей он глубоко презирал. Ему приходилось слишком близко наблюдать их. В душе его пылала ненависть освободившегося, но неотомщенного раба.

Прошло несколько часов после ареста дона Беницио, и харчевня у рва Сан-Симонино была полна народу. В субботу легче пьется, чем в другие дни недели. Все обычные посетители и несколько новых гостей, сидели на скамьях вокруг столов перед кувшинами с вином. Речи звучали громко, мозолистые кулаки стучали по столам, бутылки и стаканы звенели.