Льюис Уоллес - Бен-Гур Страница 80

Глава 9

Есфирь и Бен-Гур

На следующий день, около восьми часов вечера, Бен-Гур стоял с Есфирью на террасе большого склада. Под ними, на площадке перед входом на склад, еще кипела работа: сновали люди, перетаскивая с места на место тюки и ящики с товарами. Их полуобнаженные тела в колеблющемся свете факелов блестели от пота, наводя на воспоминания о трудолюбивых джиннах из арабских сказок. Товары в спешке грузились на галеры, которые были готовы тут же сняться с якорей и отправиться в путь. Симонидис все еще оставался в своей конторе, давая последние указания капитану галеры: без всяких промежуточных заходов в порты следовать в Остию[108], высадить там пассажира и уже не так спешно направиться в Валентию[109] на побережье Испании.

Пассажиром этим был доверенный агент Симонидиса, которому предстояло распорядиться имуществом, полученным Бен-Гуром в наследство от дуумвира. Стоя на террасе, молодой человек думал о том, что, когда мачты судна скроются из виду, он уже не сможет отказаться от участия в том предприятии, которое они втроем задумали накануне. Если же он решит разорвать соглашение с Илдеримом, то у него остается совсем немного времени, чтобы известить об этом старого араба. Он остается хозяином, и достаточно одного его слова.

Вокруг этого и крутились сейчас его мысли. Он стоял у парапета, скрестив на груди руки, глядя на разворачивающуюся перед ним картину с видом человека, спорящего с самим собой. Молодой, красивый, богатый, из высших патрицианских кругов римского общества, он вполне мог рассчитывать на наслаждение всеми прелестями окружающего его мира, вместо того чтобы обрекать себя на исполнение тяжкого долга или идти навстречу опасностям, рискуя оказаться вне закона. Мы можем лишь догадываться о тех аргументах, которыми он убеждал себя: безнадежность соперничества с Цезарем; плотный покров неопределенности на всем, связанном с Царем и Его приходом; ясное и почетное положение в обществе, покупаемое подобно товарам на рынке; и сильнее всего только что обретенное чувство своего дома, которое делали еще больше восхитительным его новые друзья.

Скажем и от себя: окружающий мир всегда манит слабого своими прелестями, всегда нашептывает ему: «Отдохни, расслабься, не принимай окружающее так близко к сердцу».

– Ты когда-нибудь бывала в Риме? – спросил Бен-Гур.

– Никогда, – ответила Есфирь.

– А хотела бы там побывать?

– Думаю, что нет.

– Почему?

– Я боюсь Рима, – ответила она с заметной дрожью в голосе.

Он взглянул на нее – или, скорее, взглянул сверху вниз, потому что рядом с ним она казалась лишь немногим выше подростка. В царившем полумраке невозможно было разглядеть ее лицо; только нежный овал слабо белел в полутьме. И снова он вспомнил о Тирце – словно бы пропавшая сестра стояла сейчас рядом с ним на крыше их дома в то ужасное утро происшествия с Гратом. Бедная Тирца! Где-то она сейчас?

Есфирь давно вызывала в Бен-Гуре нежные чувства. Пусть не как на сестру; но он не мог смотреть на нее как на свою рабыню; а то обстоятельство, что она на самом деле была его рабыней, побуждало его быть как можно заботливее и нежнее по отношению к ней.

– Я не могу думать о Риме, – продолжала она, справившись со своими чувствами, – я не могу думать о Риме как о городе дворцов и храмов, населенном множеством людей. Для меня это чудовище, завладевшее одной из красивейших стран и завлекающее туда людей им на погибель; чудовище, с которым невозможно справиться; прожорливый зверь, питающийся плотью и кровью людской. Но почему…

Голос ее прервался, она потупила взор и остановилась.

– Продолжай, – ободряюще попросил он.

Она придвинулась ближе к нему, снова взглянула ему в лицо и сказала:

– Но почему тебе надо враждовать с ним? Почему бы не заключить с ним мир и жить спокойно? Тебе пришлось испытать много тягот и преодолеть их; ты избежал ловушек, расставленных тебе врагами. Дни твоей юности были исполнены горя, так почему бы теперь тебе не жить в тиши и довольстве?

Девичье лицо под его взглядом побледнело, будто бы она молила его о чем-то. Он тоже остановился и мягко спросил:

– Что бы ты хотела, чтобы я сделал, Есфирь?

Несколько секунд она колебалась, потом, в свою очередь, спросила:

– У тебя есть вилла вблизи Рима?

– Да.

– И красивая?

– Просто великолепная – настоящий дворец в глубине сада с аллеями; повсюду фонтаны; в тени деревьев белеют статуи; все холмы вокруг покрыты виноградом. Холм, на котором стоит дворец, так высок, что с него видны Неаполь и Везувий вдалеке, а внизу играет темно-фиолетовыми волнами море, усеянное бесчисленными парусами. Совсем неподалеку от меня поместье цезаря, но в Риме говорят, что вилла старого Аррия куда изысканнее.

– А как там жизнь – спокойная?

– Как нельзя более спокойная и тихая что в летний день, что в лунную ночь, если только не нагрянут гости. Теперь, когда прежний ее владелец покинул этот мир и на ней поселился я, ничто не нарушает тишины и спокойствия этого места – разве что шепот рабов, или пение счастливых птиц, или тихий плеск фонтанов. На ней все неизменно, только старые цветы поникают и вянут, а новые расцветают и благоухают; да еще солнечные лучи порой уступают место легкой тени от проплывающего облака. Но жизнь там, Есфирь, была слишком тихой для меня. Мне не давала покоя мысль, что я, который должен был так много сделать, погряз в безделье, дал связать себя шелковыми цепями и скоро – достаточно скоро – так и умру, ничего не сделав.

Она отвела взгляд.

– Но почему ты спросила об этом? – произнес он.

– Видишь ли, хозяин…

– Нет-нет, Есфирь, не надо так. Зови меня другом, если хочешь – братом; но я не твой хозяин и никогда им не буду. Зови меня своим братом.

Ему не дано было заметить радостную улыбку девушки, ее порозовевших щек и заблестевших глаз.

– Я не могу понять, – сказала она, – почему ты предпочитаешь ту жизнь, которую сейчас ведешь, жизни… жизни…

– … Полной жестокости, а может быть, и крови, – закончил он за нее.

– Да, – кивнула она головой, – не могу понять, как ты можешь предпочесть такую жизнь той жизни, которой бы мог жить на своей прекрасной вилле.

Есфирь, ты ошибаешься. Это отнюдь не предпочтение. Увы! Рим вовсе не так уж великолепен. Я иду на это по необходимости. Остаться здесь – значит умереть; но если я возвращусь в Рим, конец будет таким же: от чаши с ядом, ножа наемного убийцы или по приговору судьи, вынесенному на основании лжесвидетельства. Богатство Мессалы и прокуратора Грата добыто грабежом состояния моего отца; и для них необходимо сохранить то, что они когда-то заполучили. Решить дело миром для нас невозможно, потому что мы разных вероисповеданий. А потом… потом… Ах, Есфирь, если бы даже я мог купить их, я бы не стал этого делать. Я не верю, что для меня возможен мир с ними; нет, он невозможен даже в дремотной тени и сладком воздухе моей старой виллы – и не важно, кто разделит ее со мной, чтобы помочь мне нести бремя этих дней. Да и покой невозможен для меня, пока мои родные пребывают в неизвестности, потому что я обязан сделать все возможное, чтобы найти их. Но если я найду их изнемогающими в страданиях, разве не должен виновник этого понести достойное наказание? А если их уже нет в живых, разве могут убийцы ускользнуть от моей мести? О, я не могу дремать и грезить! Даже самая святая любовь не сможет заставить меня отказаться от этих планов.

– Неужели все так плохо? – спросила Есфирь дрожащим от нахлынувших чувств голосом. – И ничего, совсем ничего нельзя сделать?

Бен-Гур взял ее за руку.

– Ты так беспокоишься обо мне?

– Да, – просто ответила она.

Рука девушки, маленькая и теплая, утонула в его ладони. Он ощутил дрожь ее пальцев. И тут опять перед ним возник образ египтянки, во всем отличающейся от этой девушки, – высокой, дерзкой, искусной льстицы, с живым умом, восхитительной красотой и очаровательными манерами. Он прижался к руке губами и разжал пальцы.

– Ты должна заменить мне Тирцу, Есфирь.

– А кто такая Тирца?

– Моя младшая сестра, которую римляне похитили у меня и которую я должен найти, иначе мне не будет ни сна, ни покоя.

На террасу упал луч света из открывшейся двери и осветил их. Обернувшись, они увидели слугу, выкатившего из двери кресло с Симонидисом. Бен-Гур и Есфирь приблизились к купцу, и разговор перешел в другое русло.

Очертания галеры стали исчезать во мраке. Совершив разворот, в дымном свете факелов и под крики матросов она устремилась в открытое море – оставив Бен-Гура предаваться раздумьям о Царе, Которому суждено явиться.

Глава 10

Заявлены для участия в скачках

За сутки до начала соревнований, во второй половине дня, все необходимое для скачек было перевезено из становища Илдерима в город и размещено в помещениях у цирка. Наряду с оборудованием шейх велел захватить и много чего еще; так что караван с рабами, лошадьми, гружеными телегами и ревущими верблюдами больше напоминал переселение племени из Пальмового сада на новое место. Зеваки на обочинах дороги не могли удержаться от смеха, глядя на это зрелище; но надо заметить, что при всей его вспыльчивости старый араб нимало не был задет их грубостью. Если за ним велась слежка, как он имел все основания полагать, то соглядатай смог бы довести до сведения своих римских хозяев лишь картину кочевья орды варваров. Римляне, конечно, от души посмеются; горожане позлословят; но какое ему дело до всего этого? На следующее утро этот караван будет далеко на дороге в пустыню, и с ним уйдет все, что хоть сколько-нибудь ценно для племени – за исключением того, что существенно необходимо для скачек и триумфа его четверки. По существу, он отправлялся к себе домой – все шатры были свернуты, становища уже не существовало; так что те, кому это угодно, могли ловить их с таким же успехом, как и ветер в поле. В наибольшей безопасности человек находится тогда, когда над ним смеются; и старый умный араб прекрасно знал это.