Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) Страница 87

— Челом бью вам! Как ваше здоровье?

— Слава Богу. А вашим я уж сам займусь.

— Я не просил у Бога такого доктора и сомневаюсь, чтоб твои лекарства пошли мне впрок, но пусть все творится по воле Божьей.

— Ну, ты ухаживал за мной, теперь настала моя очередь. Мы старые друзья. Помнишь, как ты закутывал меня в Розлогах?.. А?

Глаза Богуна засверкали, как два карбункула, а губы сложились в кривую усмешку.

— Помню, что я мог пырнуть тебя ножом, и не пырнул.

— А я тебя разве пыряю или собираюсь пырнуть? Нет! Ты — мой милый, дорогой мой; я тебя буду хранить как зеницу ока.

— Я всегда говорил, что ты истинный рыцарь (Заглоба делал вид, что принимает слова Богуна за чистую монету, а в голове его вертелась неотвязная мысль: "Уж придумает он для меня что-нибудь особенное, просто так не умру").

— Ты хорошо говоришь; ты также истинный рыцарь. Мы разыскивали друг друга, вот и нашли.

— Сказать по правде, я тебя не искал, но все-таки благодарю за доброе слово.

— Ты скоро меня еще не так поблагодаришь, я и благодарю тебя за то, что ты мою девушку проводил от Розлог в Бар. Я ее и нашел там и теперь попросил бы тебя на свадьбу, да не время — воевать нужно, а ты человек старый, может быть, и не доживешь.

Заглоба несмотря на свое отчаянное положение насторожил уши.

— На свадьбу?

— А ты что думал? Разве я холоп, чтобы взять ее насилием, или у меня не хватит денег обвенчаться в Киеве? Не для холопа ты привел ее в Бар, а для атамана и гетмана.

"Хорошо", — подумал Заглоба и сказал вслух:

— Прикажи, пожалуйста, развязать меня.

— Полежи, полежи; ты в дальнюю дорогу собираешься, а ты человек старый, тебе покой нужен.

— Куда ты хочешь везти меня?

— Ты мой друг, так я тебя повезу к другому своему приятелю, к Кривоносу. Мы вдвоем и обдумаем, как бы тебя получше принять.

— Будет мне жарко! — пробормотал шляхтич, и мурашки вновь забегали по его телу.

Наконец, он заговорил:

— Я знаю, ты имеешь против меня что-то, но напрасно, напрасно, видит Бог. Мы жили вместе, в Чигирине не одну бутылку выпили, потому что я любил тебя, как сына, за твой рыцарский характер. И что же? Чем я провинился перед тобою? Если б я не ездил с тобой в Розлоги, мы до сих пор жили бы с тобой по-приятельски, а из-за чего я поехал, как не из-за искреннего расположения к тебе? И если б ты не взбесился, если бы не побил тех несчастных людей, клянусь Богом, я не стоял бы на твоей дороге. Что мне за охота вмешиваться в чужие дела? Я лично желал бы, чтоб девушка досталась тебе, чем кому-нибудь другому. Но после твоего татарского зверства во мне заговорила совесть… ведь то был шляхетский дом. Ты сам поступил бы не иначе. Я мог бы для своей безопасности, с большей пользой для себя отправить тебя на тот свет, но однако не сделал этого. А почему? Потому, что я шляхтич, и мне было бы стыдно. Постыдись же теперь и ты, потому что я знаю, что ты хочешь издеваться надо мной. Княжна и так теперь в твоих руках. Чего ты хочешь от меня? Или я не стерег ее, как правый глаз, не берег твоего сокровища? Если ты пощадил ее, значит, и в тебе живы рыцарская честь и совесть… Подумай, как ты подашь ей руку, коли она будет обагрена моей невинной кровью? Как ты скажешь ей: человека, который провел тебя через толпу татар и взбунтовавшихся мужиков, я обрек на муки? Устыдись же и освободи меня от оков и той неволи, в которую ты захватил меня вероломно. Ты молод и не знаешь, что встретишь, а за мою смерть тебя Бог покарает, лишит того, что более всего дорого тебе.

Богун встал со скамейки, бледный от ярости, и, приблизившись к Заглобе, заговорил тихим, шипящим голосом:

— Кабан поганый, я прикажу с тебя живого содрать кожу, сожгу на медленном огне, гвоздями накормлю, на клочки разорву!

И в припадке безумия он схватил нож, висящий у пояса, продержал его с минуту в судорожно сжатой руке… вот-вот… перед глазами пана Заглобы сверкнула холодная сталь, но атаман быстро опомнился, спрятал нож обратно в ножны и крикнул:

— Эй!

Шестеро запорожцев вбежали в комнату.

— Взять эту падаль и запереть в хлев. Да стеречь его, а не то…

Казаки схватили пана Заглобу, двое за руки и за ноги, один сзади за чуб, перенесли через весь двор и бросили на солому в отдельно стоящий хлев. Двери захлопнулись, и пленник оказался во мраке, только кое-где сквозь щели крыши просвечивало темное ночное небо. Вскоре, однако, глаза пана Заглобы освоились с темнотой. Он огляделся вокруг и понял, что в хлеву нет ни свиней, ни казаков. Тем не менее, голоса казаков явственно были слышны сквозь все четыре стены. Очевидно, вся постройка была окружена стражею, но несмотря на это Заглоба вздохнул свободнее. Прежде всего, он еще жив. Когда Богун занес над ним свой нож, он был уверен, что последний час его пробил, и вручал уже свою душу Богу, правда, с величайшим страхом. Но, очевидно, Богун готовил для него смерть несравненно более мучительную. Атаман жаждал не только отомстить, но и насытиться местью над тем, кто вырвал из его рук возлюбленную и жестоко насмеялся над ним и его рыцарской славой. Пану Заглобе представлялась печальная перспектива, но он утешал себя мыслью, что пока еще он жив, что его повезут, по всей вероятности, к Кривоносу, что у него в распоряжении несколько дней, а сейчас он лежит в хлеву, одинокий, и может на досуге придумать какой-нибудь ловкий фортель.

Это была единственная, сколько-нибудь сносная сторона дела. А сколько дурных, Боже!

— Да, поди-ка выдумай тут что-нибудь! Если б самого Соломона так спеленали, как меня, так и он едва ли бы придумал что-нибудь, — ворчал пан Заглоба. — О, Господи, за что ты так караешь меня? Из всех людей на свете я только и бегал, что от этого злодея, и вот — счастье-то мое — только его и не избежал. Выделает он мою шкуру на славу. Если б другой схватил меня, то я заявил бы, что присоединяюсь к бунту, а потом убежал бы. Да и другой не поверил бы (дураков теперь мало), а этот и подавно. Чувствую, что сердце мое останавливается. И черт меня сюда принес… Ох, Господи, ни рукой, ни ногой пошевельнуть не могу!

Потом пану Заглобе пришла мысль, что если б он высвободил Руки и ноги, то легче мог бы набрести на какой-нибудь план спасения. Разве попробовать? Только бы саблю достать, остальное все легко… да, поди-ка, черт ее достанет! На бок повернуться? Да и это без толку. Пан Заглоба глубоко задумался.

Наконец, он начал ерзать на собственной спине, все быстрей и быстрей, и при каждом таком движении подвигался на полтуловища вперед. Он весь измучился и поневоле должен был прерывать свои занятия, в особенности когда ему казалось, что к Дверям кто-то подходит. Наконец, после тяжелых усилий ему Удалось подползти к стене. Но как достать саблю? Она пропущена между его коленями и руками и так крепко привязана, что веревка почти врезалась в тело.

Пан Заглоба начал вновь раскачиваться, но теперь уж с боку на бок, так, что с каждым разом сабля слегка ударялась своим концом о стену и все более и более передвигалась внутрь, в сторону рукояти. Сердце пана Заглобы сильно забилось; он увидал, что таким манером он может высвободить саблю. Вот конец сабли приходится на одной линии с локтем, дальнейшие удары о стену бесполезны, зато рукоятка, часть более тяжелая, значительно передвинулась вперед.

На рукоятке был крест, на этот-то крест более всего и рассчитывал пан Заглоба. Он опять начал ползти вдоль стены. Сабля еще держалась, но рукоятка все чаще цеплялась за неровности почвы, наконец, зацепилась покрепче, пан Заглоба сделал последнее усилие, и сабля выпала на землю. Шляхтич высвободил руки, и, хотя ладони его были еще связаны, кое-как ухватил саблю и вытащил ее из ножен.

Рассечь веревку на ногах было делом одной минуты. С руками пришлось провозиться подольше, но наступила радостная минута, когда пан Заглоба увидал себя не только свободным от уз, но и вооруженным. Он глубоко вздохнул и перекрестился несколько раз. Но до освобождения от рук Богуна было еще далеко.

"Что дальше? — спрашивал самого себя пан Заглоба и не находил ответа. — Хлев окружен казаками; всех их, поди, будет около сотни; тут мышь не проскользнет незамеченной, а куда уж такому солидному человеку, как пан Заглоба!.. Кажется, я начинаю играть в прятки, — подумал он, — и весь мой ум годится разве только на то, чтоб им сапоги смазывать, хотя лучшую мазь можно купить у венгерца на ярмарке. Если мне Бог не пошлет какой-нибудь мысли, я пойду воронам на кушанье, а если пошлет, то я обещаю хранить целомудрие, как пан Лонгинус".

Громкий разговор казаков прервал его дальнейшие размышления. Он подскочил к стене и приложил ухо к щели между досками.

— Куда мы отсюда поедем? — спрашивал один голос.

— Не знаю, должно быть, в Каменец, — отвечал другой.

— Кони едва ноги волочат, не дойдут.

— Оттого-то мы и стоим; к утру отдохнут.

Наступило молчание, потом первый голос раздался вновь, только тише: