Николай Задонский - Жизнь Муравьева Страница 93

Однако превосходство сил неприятеля давало себя знать. Багратион-Мухранский вынужден был отступить, отведя свой отряд к селению Хета. Омер-паша занял Зугдиди – столицу Мингрелии, поселившись в великолепном дворце князей Дадиани. Правительница укрылась среди неприступных гор в замке Горди. Бебутов предлагал ей с детьми переехать на время в Тифлис, но она отказалась:

– Я не оставлю своего народа в беде…

Екатерина Александровна Дадиани следовала советам Муравьева. Она изменила отношение к народу, принимала деятельное участие в создании мингрельского ополчения, посещала действующие отряды мингрельцев в лагерях и на биваках. Вместе с сестрой Ниной Грибоедовой заботилась о лучшем обслуживании госпиталей.

Интервенты пытались, как и предполагал Муравьев, склонить правительницу на свою сторону. Французский агент полковник Мефре писал ей: «Я понимаю колебание вашей светлости, но это колебание, весьма извинительное женщине, может, продолжаясь, серьезно повредить интересам вашим и ваших детей. Русские разбиты на Дунае, в Крыму и на Ингури, наконец, везде, где только могли с ними сойтись. Ваша светлость поймет хорошо, что они не в состоянии удержать свои завоевания на Кавказе».

Все подобные обращения с презрением отвергались. Изменников среди мингрельцев не оказалось. Шамиль хранил молчание. Партизанские отряды не давали туркам покоя ни днем ни ночью.

Английский советник Олифант однажды утром навестил Омер-пашу. Генералиссимус был совершенно удручен.

– Мы ошиблись в своих расчетах, – признался он. – Местные жители относятся к русским добросердечно и поддерживают их с оружием в руках. Наши попытки возбудить к действию Шамиля тщетны. Генерал Муравьев успел чем-то соблазнить горцев и настроить их против нас.

– Что же все-таки, ваше высокопревосходительство, вы намерены предпринять?

– Самым разумным мне кажется отступление… Кампания развивается несчастливо, фортуна окончательно от меня отвернулась!..

… Муравьев, вопреки ожиданиям осажденных и вопреки мнению почти всех своих генералов, отступать от Карса не собирался. Полковник Дондуков-Корсаков так описал состояние дел после штурма в действующем корпусе:

«Войска заняли прежние свои позиции. Дух солдат нисколько не упал, они готовы были вновь идти на приступ. Совсем другое, к сожалению, должно сказать о начальниках. Озабоченные расстройством частей своих, они не допускали продолжения блокады. Суровость зимы, недостаток фуража, значительная убыль людей служили, по мнению их, достаточным доказательством невозможности дальнейшего пребывания под Карсом.

Один главнокомандующий оставался непоколебим. Здесь начиналась упорная борьба его против общего мнения, против этого равнодушия к делу, характер которого определить можно только французским выражением opposition d'inertie. Главнокомандующий вышел победителем из этой борьбы; но сколько трудов, сколько душевных испытаний… стоило ему это тяжкое время!

Самые строгие меры были приняты для бдительного надзора за блокированными. Наши цепи были усилены, и ночью почти вся кавалерия расходилась на заставы. В первые дни после штурма перебежчиков не было; в Карсе уверяли, что русские готовятся снять блокаду; но скоро гарнизон крепости утратил эти надежды.

С укреплений Карса было видно, как палатки в наших лагерях редели, а на месте их воздвигались землянки и зимние помещения для войск. До турок должны были доходить звуки почтовых колокольчиков по устроенному тракту из Чифтлигая в Александрополь; тройки следовали без всякого конвоя, транспорты свободно подвозили фураж и сено с Арпачая в виду неприятельских укреплений. Лошадей у турок уже не было; как тело без движения, так неприятельская армия без кавалерии ожидала безропотно окончания своих бедствий. Но эта мера испытаний скоро переполнилась. Томимая голодом, ослабленная смертностью и болезнями, турецкая армия постепенно уничтожалась, а число перебежчиков значительно увеличилось. Из моего отряда ежедневно толпами препровождались в главный лагерь пленные турки. В последнее время вид этих людей был ужасен; впалые глаза, опухшие руки и ноги свидетельствовали о разрушении, произведенном голодом.

Относительно бедствий гарнизона все показания пленных были единогласны. Распускаемым слухам о скором подкреплении из Эрзерума никто не верил.

12 ноября вечером я получил записку начальника походной канцелярии полковника Кауфмана с требованием поспешнее явиться к главнокомандующему. Уже носились слухи о прибытии какого-то английского офицера в главную квартиру. С радостной надеждой проскакал я расстояние, отделявшее меня от Чифтлигая. Главнокомандующий объявил мне о приезде за несколько часов перед тем капитана Тисделя, адъютанта Вильямса, с письмом, в котором генерал просил свидания. Оно было назначено на другой день.

Сомнения никакого не было, что целью предстоящего посещения будет предложение о сдаче КарсА. Главнокомандующий поручил полковнику Кауфману и мне составить наперед проект условий, а впоследствии, по утверждению их, вести переговоры с генералом Вильямсом».[72]

13 ноября генерал Вильямс, сопровождаемый адъютантом Тисделем и секретарем Черчиллем, прибыл в русский лагерь. При высоком росте, крупных и резких чертах лица и гордой осанке Вильямс производил внушительное впечатление. Муравьев принял его в своем недавно построенном домике. Вильямс, не знавший по-русски, имел переводчика, но Муравьев отклонил его услуги и заговорил с генералом на чистейшем английском языке.

Первая встреча была недолгой. Вяльямс заявил:

– Я человек прямой и не хочу скрывать от вас бедственного положения, в котором ныне находится гарнизон КарсА. Я исполнял обязанность свою до последней возможности, теперь недостает у меня к тому более способов. Гарнизон изнурен до крайности, мы теряем сто пятьдесят человек в сутки от нужды и лишений, городские обыватели гибнут от голода и болезней. Нам неоткуда более ожидать помощи. Я прибыл к вам с согласия нашего главнокомандующего, чтобы предложить сдачу КарсА.

– Вы первый, генерал, искали свидания со мной, – сказал Муравьев, – и я ожидаю от вас условий, на которых вы предлагаете сдачу крепости.

– Вам известно наше бедственное положение, – ответил Вильямс. – Я предоставляю условия на ваше великодушие… Но я просил бы, если сочтете возможным, уважить три мои просьбы.

– Какие же, генерал?

– Я просил бы, во-первых, чтобы плен распространялся лишь на регулярные войска, а нестроевые люди и полки редифа, сформированные из запасных и более других истощенные голодом и болезнями, были отпущены. И во-вторых, чтобы офицерам на время плена было оставлено оружие.

– Хорошо, – кивнул головой Муравьев. – Я возражать не буду. А что еще?

Вильямс несколько замялся:

– Эта просьба будет не совсем обычна… Я полагаюсь на человеколюбие вашего высокопревосходительства… В рядах турецкой армии находятся иностранные выходцы, осужденные в своем отечестве за политические выступления. Плен для них может стать предвестником казни…

Вильямс знал, как упорно домогался царь Николай выдачи этих политических эмигрантов, венгерских и польских мятежников, и теперь, когда они пленены, трудно было надеяться, чтоб царский генерал на свою ответственность согласился выпустить их из КарсА. И его отказ не потребовал бы даже объяснений. Ведь самовольное освобождение политических преступников, узнай об этом император, могло бы дорого Муравьеву обойтись!

Вильямс, волнуясь, взглянул на него. Муравьев оставался совершенно спокойным, словно дело касалось незначительных обстоятельств. Потом проговорил:

– Я вас понимаю, генерал, и вполне с вами согласен. Все иностранные выходцы, по списку, вами представленному, будут беспрепятственно мною пропущены.[73]

Вильямс с удивлением и благодарно посмотрел на него. А Муравьев, встав из-за стола, заключил:

– Что касается подробных условий капитуляции, предлагаю обсудить их с назначенными мною для сего лицами!

… Полковник Дондуков-Корсаков продолжает: «16 ноября погода была сырая, мрачные тучи висели над укреплениями, небо Карса как бы сочувствовало грустной участи, постигающей турецкую армию. С восьми часов утра войска наши заняли указанные места около Карс-чая, в окрестностях разоренного селения Гюмбет. С вверенным мне отрядом я занимал левый фас расположения наших войск. Кавалерия моя примыкала к ближним отрогам Шорахских высот. Около десяти часов дня показались выходящие из Карса густые массы войск; к двум часам пополудни стянулся карский гарнизон к сборному пункту посреди наших войск. Минута была вполне торжественная. Остатки недавно еще грозной тридцатитысячной Анатолийской армии стояли обезоруженными перед нами. Корпус Кавказский платил союзной армии Карсом за взятие Севастополя. В эту минуту каждый из присутствующих при этом торжестве нашего оружия приносил дань уважения и благодарности главнокомандующему за услугу, оказанную России настойчивою его твердостью.