Валентин Пикуль - Баязет Страница 99

– Вот и всегда так, – объяснил ездовой солдат, – сердце изныло, на них-то глядючи, ваше благородье!

Клюгенау двинулся вдоль коновязи, и лошади тянули его зубами за рукава, словно требуя чего-то.

– Осторожнее, ваше благородие, – подсказал ездовой. – И закусить могут… Они – ведро покажи им – так зубами его рвут. Всю посуду перепортили. А то кидаться начнут одна на другую. Видите, все уши себе обгрызли. Плохо им, страдалицам нашим…

Иные из лошадей с остервенением рыли копытами землю, поминутно обнюхивая яму, точно ожидая появления из почвы воды. Особенно ослабевшие животные казались сухими настолько, будто из них уже испарилась всякая влага.

Да, эти было ужасное зрелище, и барону сделалось не по себе. Придя в свою камору, он долго не находил дела, потом решил переменить портянки. Раскрыл чемодан со своим холостяцким добром – беспорядок в вещах был немыслимый, и он долго выуживал чистые портянки среди всякого хлама. В груде белья блеснула ребром жестянка, и Клюгенау неуверенно извлек наружу давно забытую банку офицерских консервов.

– «Сосиски с горохом, – прочел он, – Москва, братья Лапины, по способу Аппера. Ешь – не сомневайся…»

Барон сел на пол перед развороченным чемоданом и в каком-то отупении долго смотрел на консервную банку. Потом встал и, надвинув фуражку, вышел. Даже подошвы жгло ему, так раздваивалась перед ним дорога: или к цыганке, у которой «сыночек», или к Аглае, которая ближе и роднее.

Словно витязь на распутье, торчал он посреди двора, и броская подпись на ободу жестянки: «Ешь – не сомневайся…» – уже начала привлекать к себе страждущих.

Клюгенау обрастал кружком любопытных..

– Это што же такое? – спросил Хренов.

– Консерва… Ее немец придумал.

– Ты не ругайся при его благородье!

– А я и не ругаюсь. Так немец назвал ее.

– Варят ее или сырой едят?

– Эх ты, серость! Ее убить надо сначала…

– Да ну? Неужто?

– Вот-те и ну…

Клюгенау широко размахнулся и поднял банку:

– Вот что, братцы: ешь – не сомневайся!

………………………………………………………………………………………

По всем расчетам турок, Баязет должен бы уже пасть и, открыв ворота, дать выход мусульманскому гневу. Фаик-паше не терпелось рвануться за Чингильский перевал, чтобы устремить конницу на север, вытоптав плодородные земли Армении и Грузии. Кази-Магома в нетерпении рассылал по Кавказу своих лазутчиков, и вот пришел радостный хабар: из Чечни и Дагестана русской армии был нанесен удар в спину. Начался кровавый мятеж внутри тех областей, где мюриды водили Кази-Магому бережно под руки. Поскорей бы влететь в тесные ущелья Чечни и поднять над скалами зеленое знамя пророка! Аманатами и веревками, проповедями и налогами опутать, связать по рукам и ногам, чтобы власть нового имама воссияла в венце могущества и славы.

А дело только за малым – за Баязетом…

– Что Баязет? – спрашивал каждое утро Кази-Магома.

– В безумии неверных, – отвечали ему.

– Я не вижу флагов. Одни палки торчат сегодня.

– О великий мудир! Сегодня день будет безветренным, и флаги неверных поникли на палках, словно лохмотья на голодных нищенках…

И тогда Фаик-паша велел снова закрыть для русских подступы к воде. Здесь он выиграл отчасти легкую победу над защитниками Баязета: многие из солдат настолько осмелели, что не брали с собой оружия, и турки в одну из ночей истребили много охотников. Меньше всего пострадали в этой бойне казаки – кинжалы и шашки всегда были при них, и это спасло их от избиения.

Еще их спасло и присутствие такого опытного начальника, как есаул Ватнин, который – для разминки, как он сказал, – тоже принимал участие в этой очередной экспедиции за водой. Выбрались они из крепости, проникли за реку на майдан, подзапаслись кое-чем из провизии. Особенно-то не церемонились казаки: замки сворачивали, двери выбивали – в потемках выискивали, что на зуб положить можно.

О том, насколько голодны были люди, можно судить по дошедшему до нас рассказу очевидца Зарецкого, служившего после «баязетского сидения» хорунжим Таманского полка.

«Едва мы вошли в саклю, – рассказывал он, – где три телушки стояло, как товарищ мой сразу кинулся к одной из них и хвать ее кинжалом по горлу! Животное еще и упасть не успело, а он уж язык у ней отрезал, тут же скоренько огонь развел на полу и, не дожарив мясо как следует, съел его…»

Ватнин вел людей, и длинный клинок обнаженной наготове шашки холодно поблескивал при луне.

– Кой тюфек! – гаркнул он в темноту, и чья-то гибкая фигура метнулась в сторону, крича:

– Кардаш, кардаш…

Ватнин, одним прыжком настигнув жертву, чуть было не срубил уже голову, когда заметил погоны. Солдат дрожал от страха: та-та-та, та-та-та – выбивал он зубами.

– Ты што же это мне по-турецки орешь?

– А вы, ваше благородье, чего по-турецки спрашиваете?

– Барабанишь-то лихо… зубы побереги!

Казаки далековато зашли от крепости, когда турки кинулись на группу солдат-водоносов. Ватнин не мог помочь им, и тут самим казакам пришлось скрыться в пустой громадной «буйволятне». То ли их заметили, то ли случайно, но вокруг сакли сразу скопилось много турок, одетых в форму, с ятаганами, примкнутыми к винтовкам.

– Некрасиво получилось, – сказал Ватнин, пальцем нащупывая головки патронов в барабане револьвера. – Кажись, четыре всего… Ну, ладно, не век же воевать! Хватит и четырех…

Он растворил дверь и вышел. В темноте было видно, как неподалеку от них, на громадном и плоском камне, сидело около полусотни редифов.

Ватнин тоже присел на камушек.

– Сотник, ошалел, што ли? – зашептали казаки. – Иди-ка сюда, в тенек…

– Мне отсюда видняется дале, – ответил Ватнин.

Турки встали. Сверкнули ятаганы. Ватнин тоже встал.

– Только дружно, братцы, – сказал он. – Без пороху. Чтобы одними шашками…

Кинулись разом сверху. Молча кинулись, без вскрика.

Голубыми молниями заполыхали во тьме клинки.

– И-и-и… и-и-и… – визжали правоверные.

Через минуту все было кончено. Ружья и табак стали наши. Одного убитого казака решили не бросать, а нести в крепость. Так и сделали. Много побитых охотников лежало на сыпучих шиферных откосах. Возле каждого мертвеца валялись его сапоги с вытекшей из них водою. Ватнин мимоходом, не останавливаясь, переворачивал водоносов – искал с признаками жизни. Двое из них были только ранены, их дотащили до крепости.

Штоквицу есаул сказал с неудовольствием:

– Негоже так-то – с голыми руками людей пущать. Совсем уж народ сдурел из-за воды этой… А вам бы и проследить надобно: как охотники обружены? Вот и канальство получилось: враз полвзвода турка расхряпал…

Штоквиц молчал, откинув голову назад, жидкие пряди волос падали на серый лоб. Слабо выхрипев стон, комендант распахнул мундир, стал раздергивать пряжку ремня.

– Что с вами? – спросил Ватнин.

– Я тоже был… там… у реки, – ответил Штоквиц.

– Ранило?

– Нет. Но я, кажется, не в меру выпил этой отравы…

Ватнин отвел коменданта в его камору, забросанную мусором и заросшую выше головы грязью, стянул с капитана сапоги, подвзбил тощую подушку.

– Водки бы, – сказал он.

Штоквиц расстегнул штаны, облегчая живот.

– Может, так будет легче, – сказал он. – Ведь я знаю, что это гибель… Мы, есаул, крутимся в заколдованной карусели. Не пьем воду – дохнем от жажды, пьем ее – тоже дохнем… Где же спасение?

– По самой середке, – ответил Ватнин.

Опять пальба. Опять ни минуты покоя. Опять льется русская кровь. Опять умирают от жажды.

– Доколе же, хосподи? – спрашивали солдаты.

Штоквиц предложил беженцам покинуть крепость.

– Мы не гоним, – говорил он, – но мы вам больше не можем дать ни воды, ни хлеба. Мы останемся здесь исполнить свой долг, а вы идите… Вечером спустим вас в город со стенки. Неужели турки не сжалятся над вашими детьми?

Наступил вечер, но хоть бы один беженец рискнул покинуть крепость: как видно, смерть от голода и жажды казалась им краше кровавого исступления войск султана!

– Черт с ними, – согласился Штоквиц, – тогда пусть они терпят…

Зарезали на дворе здоровенного коренника из снарядной упряжки по прозвищу Хопер, делили мясо. Кто жарил свою порцию, а кто так…

– Как – так? – спросил Некрасов.

– А так, – ответил Участкин, – поскорее…

Ночью громыхнуло что-то вдали, сухо и отчетливо.

Баязет насторожился.

– Может, опять «Германа» притащили? – спросил Хренов.

Наверху раскололось что-то с живительным треском, словно в небесах разорвали кусок парусины, и люди вдруг сделались счастливы:

– Гром, братцы… гром!

Разбудили Штоквица:

– Гром, ваше благородие…

– Так что?

– Гром же ведь!

– А что с него толку? Вот если бы дождь.

– Так и дождь будет.

– Ну, это как сказать. Тучи могут пройти мимо…

В эту ночь пришел в крепость Хаджи-Джамал-бек – он умел появляться внезапно, словно из-под земли, всегда вызывая удивление защитников Баязета своей ловкостью и смелостью. Лазутчика сразу провели к Штоквицу, и комендант спросил его: