Андрэ Стиль - У водонапорной башни Страница 10

— На каком твоем месте? — спрашивает Дюпюи, желая выиграть время.

— Ты отлично понимаешь. Нехорошо с твоей стороны избегать меня.

— А ты разве не знаешь, что нельзя доверять всем и каждому?

Вся кровь бросилась Жаку в лицо, но он сдержался.

— Чего ты от меня хочешь? — продолжает Дюпюи. — Дают тебе работу — бери, не в этом, брат, дело. Важно выяснить, почему они именно тебя всякий раз выбирают, почему тебе отдают предпочтение перед остальными.

— Вот это-то меня и смущает. Уж поверь, я для этого и пальцем не пошевельнул.

— Что ж, я тебе верю, — говорит Дюпюи, но по голосу его чувствуется, что думает он обратное. — Берут, должно быть, потому, что имеют на тебя виды. Во всяком случае, я лично тебе не завидую…

— Ну, а другие? — перебил его Жак.

Они подошли к краю мостков. Дюпюи старался обернуть разговор в шутку, чтобы не углублять спора.

— Сам видишь, я тут ни при чем. Отойди-ка в сторонку, от греха подальше, а то здесь такой ветер, неровен час… — Дюпюи попытался рассмеяться. Но Жак не расположен был шутить.

— Стало быть, ты мне не веришь?

Это уж слишком. Дюпюи резко оборвал Жака:

— Послушай, друг любезный, отстань ты от меня со своими расспросами, честью прошу. Я тебе советов давать не собираюсь. Это твоя забота! Я в нынешнем месяце первый день работаю, а тебя уже третью неделю подряд назначают. Пойми ты, я лично ничего против не имею. Но чего ты хочешь? Чтобы я тебя же еще и жалел в придачу?

В словах Дюпюи слышался не гнев, а горечь. И Жак почувствовал это. Они молча поднялись по мосткам, и сразу же их окутали густые облака пыли: широко раскрыв челюсти, грейфер высыпал в порожний грузовик зерно.

Теперь им приходилось сгребать ячмень в кучи поближе к грейферу. Жак и Дюпюи работали рядом. Их лопаты то и дело сталкивались в сыпучем зерне. Оба молчали. У Жака гнев против Дюпюи быстро улегся. Теперь он снова мучительно спорил с самим собой. Верно, сам он ничего не предпринимал, не сделал ни одного шага, но почему десятник всякий раз назначает на работу именно его? Должны же быть тому причины. Какие? Надо их узнать. И Жак как будто ворошит лопатой горы зерна в своей душе. Когда заставляли грузить пароходы во Вьетнам, он отказался, как и все прочие, — значит дело не в этом. Он участвовал во всех забастовках и держался до конца. Он член профсоюза, входящего в ВКТ[3], опять-таки как и все докеры. Правда, он не состоит в коммунистической партии, зато и ни в какой другой тоже не состоит, да и не он один беспартийный. Но то, что он не коммунист, начальникам известно. Выть может, эти сволочи потому и благоволят к нему. Лопата его снова стукнулась о лопату Дюпюи. «Они имеют на тебя виды», — только что сказал Дюпюи. Но и в прошлом своем Жак не может обнаружить ничего худого. Что же там было? Отец состоял в социалистической партии. Поэтому и Жак в 1936 году записался в организацию социалистической молодежи. Попал не на ту полочку, но не каяться же поминутно всем и каждому. А хозяева, стало быть, думают: раз социалист — значит их пособник. К Жаку это, во всяком случае, не относится. Другое дело те, в Париже, министры разные или здешний мэр Гужон со своим заместителем из РПФ[4] — те, конечно, очень даже могут сподличать, даже наверняка. Но только уж не он. Жак вовсе не состоит в социалистической партии, да и где она, эта самая партия? Что бы там ни было, эти мерзавцы, должно быть, именно поэтому и рассчитывают на него. Ну что ж, придется сказать словцо вслух, в открытую, чтобы все стало честным, ясным… Где-нибудь сказать при докерах — в столовой или в их знаменитой пивной «Промочи глотку». Ладно! Ну, а почему Декуан так себя ведет? То, что Жак услышал от него позавчера, так далеко от всего, что передумал он сам за последние дни! Насчет Декуана сомневаться не приходится — он доволен, что для него все так хорошо сложилось. Но ведь все знают, что Декуан его приятель. Вот и вообразили, что Жак тоже рад-радешенек. Кто знает, возможно и сам Декуан распространяет такие слухи. Ладно! Тогда он отведет Декуана в сторонку и без шума, без крика скажет ему, кто такой Жак, чтобы Декуан знал, с кем имеет дело.

Погрузившись в размышления, Жак подгребал ячмень, потом почти машинально отходил в сторону, чтобы дать дорогу грейферу, и снова сгребал зерно, которое бежало к воронке, обтекая грубые башмаки грузчиков. Всех тут захватывало непрерывное однообразное движение, круговорот зерна и мыслей.

«Они, должно быть, имеют на тебя виды». Погоди. В прошлом вроде как все благополучно, ну а впереди что будет? Вдруг он поддастся им, попадет в силок? Да нет, что он, ребенок, что ли? А все-таки… Жак сейчас об этом даже думать не хочет. Если завтра, скажем, велят грузить пароход для отправки во Вьетнам, ты, конечно, откажешься, ты останешься таким же, как и сейчас. Ясно, не пойдешь на подлость. А если… вообрази, если Дюпюи или кто-либо другой скажет тебе резкое слово, намекнет на твою «удачу», — что ты тогда сделаешь при твоем-то характере, а? Даже нынче ты дважды наскочил на Дюпюи. Почему? Да потому, что очень ты обидчив, все думаешь, не считают ли тебя товарищи мерзавцем, хозяйским прихвостнем. Ходишь, как преступник, как прокаженный, потому что посмел работать при нынешнем положении. Все время оглядываешься — а вдруг товарищи за тобой наблюдают. Глядите-ка, хорош гусь! Сегодня опять его наняли! Сейчас в трюме ты, брат, от каждой тени шарахаешься, всё наверх, на палубу смотришь — может, еще кто видит, что ты работаешь. Как будто чувствуешь себя виноватым. А при твоем-то характере… Еще удивительно, как ты до сих пор не объявил Дюпюи и прочих своими врагами, чтобы оправдать себя, и не переметнулся к сволочам. Жак вдруг вздрогнул всем телом. Нет уж, оставьте! Но ведь ты же об этом думаешь, братец!..

— Как это ты в такую погоду ухитрился так распариться? — спрашивает Дюпюи.

Ничего не отвечая, Жак размазывает по лицу пот рукавом обтрепанной куртки.

— У тебя платка, что ли, нет? — продолжает Дюпюи, вынимая из кармана громадную клетчатую тряпку.

— Спасибо, — говорит Жак и, взяв платок, одним движением быстро вытирает лицо.

Дюпюи хочется как-нибудь возобновить разговор. Но выдумка с платком не особенно удачна. Впрочем, это как-то получилось само собой. Но почему получилось — понятно. Дюпюи снова вспомнил Анри. «Надо быть чутким… Не забывай, что всем сейчас нелегко. Надо объяснять… Конечно, будь осторожен, не прими какого-нибудь негодяя за хорошего парня. Но негодяев не так уж много. Иногда можно толкнуть человека на плохое дело, если не разобраться и сразу отрезать». В этих словах — весь Анри, это вечная его песня, и подчас она даже надоедает. А все-таки знаешь, что он прав.

Минута передышки. Очевидно, с грузовиком что-то случилось. На этот раз сам Дюпюи отводит в сторону Жака. И сейчас оба чувствуют, что они действительно братья, и даже спор этот как будто их сблизил.

— Слушай, Жак, — говорит Дюпюи, — я не желаю тебя ни к чему понуждать. Ты сам подумай, что тебе делать.

— Вот она, нищета, — вслух размышляет Жак. — Краснеешь, стыдишься, что тебя назначают на работу, а все потому, что люди без работы сидят.

Дюпюи снова запинается. Ну, представьте себя на его месте: что бы вы сказали Жаку? И Дюпюи говорит первое, что ему приходит в голову:

— Вот через нищету-то они и хотят нас заполучить. Значит, держи ухо востро.

В сущности, это не то, что следовало бы сказать. Вернее, недостаточно. Дюпюи и сам это понимает. И все же его слова напомнили Жаку очень многое. Нужда для него — это Франсина, жена. Она никогда не заплачет при нем, крепится. Поженились они всего пять лет назад. Франсина совсем молоденькая. У них уже двое ребятишек — сын и дочка, оба красавчики. А теперь она ждет третьего. О своей беременности Франсина узнала в самые тяжелые дни безработицы. За неделю до этого пришлось отправить старшего мальчика в Тур, в семью виноградаря, который решил взять к себе ребенка безработного докера. А девочке уже давно не покупали молока. Приходилось — до чего только не доводит жизнь! — класть ей в рожок размятый в воде вареный картофель. В тот вечер они оба не сказали ни слова, а все же между ними шел разговор о самом страшном. Жак не посмел дать ей совет. Но он прекрасно знал, о чем думала Франсина теперь, когда в ней зародилась новая жизнь; она понимала, что это пока еще только комочек жизни и так легко превратить его в ничто, но она сознавала свою ответственность, и у нее разрывалось сердце. И сейчас Жака пронзает жгучая боль при этом воспоминании. Они молча сидели с женой, а девочка играла на полу у их ног. Она ласкала, целовала свою самодельную куколку, свернутую из тряпок; Жак боялся, что это привлечет внимание Франсины, но не решался взять куклу из рук дочери. Вечер выдался на редкость тихий, только с моря доносился иногда жалобный мерный лязг якорной цепи бакена. Франсина вдруг потеряла власть над собой и начала потихоньку плакать; крупные слезы падали на вязанье, на руки, которые быстро-быстро перебирали спицы, словно действовали сами по себе и знали только одно: нужно вязать этот крохотный чепчик, который был почти готов, и если распялить его двумя пальцами, видно, для кого он предназначается. Жак тогда крепко обнял жену, и она, не удерживая больше слез, зарыдала, прижавшись к нему. Мало помалу она затихла.