Андрэ Стиль - У водонапорной башни Страница 9

Хозяева жмут, будь они прокляты, лишнего гроша не дают заработать, норму взвинтили — дальше некуда. Еще утром был об этом разговор с секретарем профсоюза Робером; грузчики остановили Робера на палубе, спросили его мнение. Он быстро сделал в уме подсчет и прямо заявил: «Вам и норму-то не выполнить. А уж о приработке и говорить нечего, ноги протянете. Надо соображать, ребята». А тут еще этот криворукий зерно рассыпает…

Четверке, грузившей в середине трюма, было все-таки легче. А там, где работал Жак, зерна оставалось не густо. Только лопатой приходится действовать. У тех зерна вон еще сколько. Можно спокойненько положить бадью на бок и толкать ее вперед руками, грудью, коленями, как попало. Через минуту бадья уж доверху наполнена. Именно они-то и двигали всю работу, хоть на том спасибо. А четверка Жака, если посмотреть со стороны, состояла при них чуть ли не в подметальщиках. Правда, первой четверке здорово достается — не всякий выдержит. Ведь там иногда по самую поясницу в зерно уходишь. Посмотрите-ка, что с Соважоном творится: до крови себе всю кожу расчесал, хорош он будет к вечеру. У некоторых докеров от малейшего прикосновения ячменя бывает чесотка, в каждой складочке кожи расчес… От одного вида ячменя заболевают; спустятся в трюм — и сразу же все тело начинает гореть. Это только докеры могут понять. Жаку хорошо, ему ничего не делается. А Лебуа вчера в последний раз решил попробовать. И тут же ему пришлось уйти, а уж на что, кажется, здоров. Соважон еще пытается держаться. Он ведь за этот месяц считанные разы выходил на погрузку, в его рабочей карточке почти все клетки пустые. Десятник, проходя по палубе, нет-нет да и взглянет на Соважона, кивнет ему головой: ну, как дела? Соважон старается удержать непослушные руки, стискивает зубы и машет в ответ: держусь кое-как. Он даже пытается улыбнуться. Чего только не вытерпишь!

Вот и приходится соображать. Люди нуждаются в работе, а хозяева этим пользуются, как только могут. Раньше в подобном случае все побросали бы работу. А сейчас голод, детишки, а иной раз и жена заставляют. Тут десять раз подумаешь. Жак, например, первый воткнул бы лопату в ячмень и заявил: хватит, ухожу. Но не так все это просто, как кажется. Ведь Жаку сейчас полегче живется, чем другим. Последние две недели ему здорово везет. Такой удачи у него не было целый год. Но вот тут-то и загвоздка. В этом везении есть что-то подозрительное, темное. И Жак все время думает — так это или нет? Начал было даже расспрашивать других. Не оттого ли Дюпюи его отчитал, да и остальные смотрят косо… Значит, его удача вызывает у них сомнения.

Вот это все и раздражает Жака. Если бы кто-нибудь сейчас сказал ему хоть слово, будьте уверены, Жак бы сумел ответить. Не дал бы спуску. Уж такой у него характер… Чуть что, вся кровь закипит, как прибой в скалах. «Сам знаю, что делать, и пусть меня никто не учит». Ведь ему самому от этой удачи, ох, как горько на сердце! Значит, нечего им такие рожи строить. Что они вообразили, в самом деле?

Через минуту гнев его улегся. Теперь он уже сердится не на товарищей. Он снова обвиняет самого себя. Допытывается у себя объяснения… Допрашивает кого-то, кто сидит в нем самом, придирается к нему, теснит шаг за шагом, требует отчета — пусть все будет ясно.

Пока шел дождь со снегом, ветер было совсем утих, но сейчас снова разгулялся на просторе. Он возвращается как хозяин, беспрепятственно завладевает всем судном, как бы в отместку за вынужденное свое безделье, вылизывает из конца в конец все небо, сгоняя тяжелые тучи. Иногда он с воем залетает в трюм, как концом влажного полотенца проходит по кучам ячменя и по лицам докеров, взвихривает нагревшееся зерно; грузчиков то обдает ледяным дыханием, то снова засыпает густой теплой пылью. В наступившей на минуту тишине слышно, как высоко в небе, над мачтами и подрагивающими снастями, задевая за что-то звонкое, порывами налетает бешеный ветер; шквал переворачивает на крыло чаек, которые кажутся еще белее на фоне потемневшего неба, и встревоженные птицы, хоть и знают, что придется уступить ветру, медлят, как будто прикрывают собой от напора близкой бури огромную стаю, замешкавшуюся в море.

Первым, к кому Жак обратился за советом, был Декуан. Выбор, быть может, не очень удачный, как это теперь понимает Жак. Произошло это позавчера, и тогда он сделал одно невеселое открытие. Жак с Декуаном еще с давних пор, со школьных лет, были закадычными друзьями. Но в последнее время между ними наступило охлаждение… Декуан, когда нищета взяла их всех за горло, оказался слаб, не выдержал. Стал пить. Грубо обращался с женой. Случалось, даже бил ее. По правде говоря, и она не лучше. Оба забросили детей. Безработица затянулась. Вот тогда-то Декуан и пошел под гору. Даже теперь, когда ему вдруг стали давать работу, продолжалось и пьянство и все остальное. Но у Жака были свои заботы. Ему не особенно хотелось взваливать на себя чужое горе. Однако позавчера он решил немного прощупать своего дружка.

— Отчего это нас с тобой теперь слишком часто берут на работу?

— А тебе что, плохо? Стало быть, мы с тобой заслужили.

Тут только Жак вспомнил, что в течение двух недель нанимает их на работу все один и тот же десятник — Медар, или «Сахарин», как его прозвали. А этот Медар у докеров не на хорошем счету.

— Что другие подумают? Ведь их никогда не нанимают: из трехсот докеров двести работают всего одну неделю в месяц.

— А тебе-то что? Такелажников тоже всегда берут, ведь никто против них не говорит…

— Такелажники другое дело. Это уж издавна повелось. Не всякий с их работой управится. Тяжеловозы, поэтому их и берут. И потом это не наше дело. Да и их тоже иной раз осуждают. Говорят: пусть по очереди людей нанимают, не все одним и тем же работать.

— Ты пересудов испугался? Людей боишься, а коммунистов, наверно, больше всего?

Жак искоса посмотрел на своего бывшего дружка и промолчал. Он не терпел, когда людей делили на категории. Коммунист или не коммунист — все мы докеры. И он любил повторять себе: если человека надо толкать, чтобы он хорошее дело сделал, немногого он стоит. Что Декуан болтает: «Ты боишься!..» Бояться коммунистов? Что это значит? Тут ведь совсем другое дело…

Разгрузив зерно в одном отсеке трюма, докеры переходят в соседний, снова выгружать ячмень. Здесь работать полегче. Не так, чтобы очень… Дует не особенно, зато пыли хватает с избытком. Ячмень лежит высоким ворохом. Грейфер, как жаба, широко раскрыв свою пасть, жадно зарывается в зерно и подымается вверх, выплевывая тонкие струйки ячменя. Трюм оживает, зерно ползет в углубление, вырытое «жабой», переливается, как желтое озеро, полное до краев пива, потом успокаивается, и только там, куда падают из грейфера косые струйки ячменя, вздымаются маленькие фонтанчики.

— Передохнем минут пяток, пока старый хрыч старается, — говорит Дюпюи, растягиваясь прямо на зерне под узеньким навесом, который идет вокруг всего трюма. Остальные следуют его примеру.

— Говорят, платить будут меньше, раз здесь «жаба» работает, — заявляет Соважон.

— Ну, это еще поглядим! Они вообще бы рады ничего не платить. Никто их не просил пускать эти грейферы. Пусть нас на другую работу переводят… Да не чешись ты так, ведь хуже будет…

Последние слова относятся к Соважону, который, запустив руку за пояс, ногтями раздирает себе живот. Он спохватывается, словно его уличили в позорном поступке, переваливается на другой бок, весь съеживается и сжимает кулаки, стараясь побороть невыносимый зуд.

— Завтра я всю семью чесоткой перезаражу, — ворчит он. — Каждый раз одно и то же!

Жак не решается сразу перевести разговор на волнующую его тему и начинает издалека:

— Что там ни говори, а если человек месяц сидит без дела, никакого у него вкуса к работе нет. Еще немного, и перестанешь чувствовать себя докером, будто никакой у тебя нет специальности.

Дюпюи с любопытством поглядел на Жака. Хотел было возразить ему, да вовремя удержался, вспомнив наставления Анри. Если я сейчас его оборву, Анри обязательно скажет, что я слишком сурово с ним обошелся… «Правда, случай его не совсем простой, — непременно скажет мне Анри, — но пока осуждать Жака мы не имеем оснований…» Поэтому Дюпюи решительно подымается, засовывает руки в карманы и говорит, вкладывая в свои слова тайный смысл:

— От таких разговорчиков мне кой-куда пойти захотелось.

Он направляется к трапу, но Жак увязывается за ним, догоняет Дюпюи на мостках. Мокрый ветер сердито проходит между ними, как поток воды.

— Ты мне все-таки скажи, Дюпюи, — начинает Жак, и в голосе его слышатся угрожающие нотки, — скажи, что бы ты стал делать на моем месте?

— На каком твоем месте? — спрашивает Дюпюи, желая выиграть время.

— Ты отлично понимаешь. Нехорошо с твоей стороны избегать меня.

— А ты разве не знаешь, что нельзя доверять всем и каждому?