Виктор Гюго - Ган Исландец Страница 13

Этель читала ему исторію пастушки Атланги, которая отказывала королю до тѣхъ поръ пока онъ не доказалъ ей, что онъ воинъ. Принцъ Регнеръ Ледброгъ женился на пастушкѣ, только побѣдивъ Клипстадурскаго разбойника, Ингольфа Истребителя.

Вдругъ шумъ шаговъ и раздвигаемой листвы прервалъ ея чтеніе и вывелъ Шумахера изъ задумчивости. Поручикъ Алефельдъ вышелъ изъ-за скалы, на которой они сидѣли. Узнавъ его, Этель потупила голову.

— Клянусь честью, прекрасная дѣвица, — вскричалъ офицеръ: — вашъ очаровательный ротикъ только что произнесъ имя Ингольфа Истребителя. Должно быть, вы заговорили о немъ, бесѣдуя о его внукѣ, Ганѣ Исландцѣ. Молодыя дѣвицы вообще любятъ разговаривать о разбойникахъ, и въ этомъ отношеніи Ингольфъ и его потомки доставляютъ тему весьма занимательную и страшную для слушателей. Истребитель Ингольфъ имѣлъ лишь одного сына, рожденнаго колдуньей Тоаркой; сынъ этотъ, въ свою очередь, тоже имѣлъ одного сына, и тоже отъ колдуньи. И вотъ ужъ въ теченіе четырехъ столѣтій родъ этотъ продолжается, къ отчаянію Исландіи, всегда однимъ отпрыскомъ, не производящимъ болѣе одной отрасли. Этимъ-то послѣдовательнымъ рядомъ наслѣдниковъ адскій духъ Ингольфа перешелъ нынѣ въ цѣлости и неприкосновенности къ знаменитому Гану Исландцу, который имѣлъ счастіе сію минуту занимать дѣвственныя мысли молодой дѣвицы.

Офицеръ остановился на мгновеніе. Этель хранила молчаніе отъ замѣшательства, Шумахеръ — отъ скуки. Въ восторгѣ отъ ихъ расположенія, если не къ отвѣтамъ, то, по крайней мѣрѣ, къ вниманію, онъ продолжалъ:

— У Клипстадурскаго разбойника одна лишь страсть — ненависть къ людямъ, одна лишь забота, — какъ-бы насолить имъ…

— Уменъ, — рѣзко перебилъ старикъ.

— Онъ живетъ всегда одинъ, — продолжалъ поручикъ.

— Счастливъ, — замѣтилъ Шумахеръ.

Поручикъ былъ обрадованъ этимъ двойнымъ замѣчаніемъ, которое, казалось ему, поощряло къ дальнѣйшей бесѣдѣ.

— Да сохранитъ васъ богъ Митра, — вскричалъ онъ: — отъ такихъ умниковъ и счастливцевъ! Да будетъ проклятъ злонамѣренный зефиръ, занесшій въ Норвегію послѣдняго изъ демоновъ Исландіи. Впрочемъ, я напрасно сказалъ: злонамѣренный, такъ какъ увѣряютъ, что счастіемъ имѣть въ средѣ своей Гана Клипстадурскаго обязаны мы епископу. Если вѣрить преданію, нѣсколько исландскихъ крестьянъ, изловивъ на Бессестедтскихъ горахъ маленькаго Гана, хотѣли убить его, подобно тому какъ Астіагъ умертвилъ Бактрійскаго львенка; но Скальголтскій епископъ воспротивился этому и взялъ медвѣженка подъ свое покровительство, разсчитывая превратить дьявола въ христіанина. Добрый епископъ употребилъ тысячу средствъ, чтобы развить этотъ адскій умъ, забывая, что цикута не превратилась въ лилію въ теплицахъ Вавилона. Въ одну прекрасную ночь дьяволенокъ отплатилъ за всѣ его заботы, убѣжавъ по морю на бревнѣ и освѣтивъ себѣ дорогу пожаромъ епископской обители. Вотъ какимъ образомъ переправился въ Норвегію этотъ исландецъ, который, благодаря своему воспитанію, въ настоящее время являетъ собою идеалъ чудовища. Съ тѣхъ поръ Фа-Рöрскія шахты засыпаны и триста рудокоповъ погребено подъ ихъ развалинами; висячая скала Гола сброшена ночью на деревню, надъ которой она высилась; Гальфбрёнскій мостъ низвергнутъ съ высоты скалъ вмѣстѣ съ путешественниками; Дронтгеймскій соборъ сожженъ; береговые маяки тухнутъ въ бурныя ночи и цѣлая масса преступленій и убійствъ, погребенныхъ въ водахъ озеръ Спарбо или Сміазенскаго, или скрытыхъ въ пещерахъ Вальдергога и Риласса и въ Дофре-Фильдскомъ ущельѣ, свидѣтельствуютъ о присутствіи въ Дронтгеймскомъ округѣ этого воплощеннаго Аримана. Старухи утверждаютъ, что послѣ каждаго преступленія у него выростаетъ волосъ на бородѣ, и въ такомъ случаѣ эта борода должна быть такъ-же густа, какъ у самаго почтеннаго ассирійскаго мага. Однако, прекрасная дѣвица должна знать, что губернаторъ не разъ пытался остановить необычайный ростъ этой бороды…

Шумахеръ еще разъ прервалъ молчаніе.

— И всѣ усилія захватить этого человѣка не увѣнчались успѣхомъ? — спросилъ онъ съ торжествующимъ взглядомъ и иронической улыбкой. — Поздравляю великаго канцлера.

Офицеръ не понялъ сарказма бывшаго великаго канцлера.

— До сихъ поръ Ганъ такъ-же непобѣдимъ, какъ Горацій Коклесъ. Старые солдаты, молодые милиціонеры, поселяне, горцы, всѣ гибнутъ или бѣгутъ при встрѣчѣ съ нимъ. Это демонъ, отъ котораго ничто не убережетъ, котораго не изловишь. Самымъ счастливымъ изъ искавшихъ его оказывается тотъ, кто его не находилъ. Прекрасная дѣвица, быть можетъ удивлена, — продолжалъ онъ, безцеремонно усаживаясь возлѣ Этели, которая придвинулась къ отцу: — что я знаю всю подноготную этого сверхъестественнаго существа. Но я не безъ цѣли собралъ эти замѣчательныя преданія. По моему мнѣнію — я буду въ восторгѣ, если прелестная дѣвица согласится съ нимъ — изъ приключеній Гана вышелъ-бы превосходный романъ въ родѣ замѣчательныхъ произведеній мадмуазель Скюдери, Амаранты, или Клеліи, которая, хотя я прочелъ лишь шесть томовъ, на мой взглядъ, представляетъ образцовое твореніе. Необходимо будетъ, напримѣръ, смягчить нашъ климатъ, изукрасить преданія, измѣнить наши варварскія имена. Такимъ образомъ Дронтгеймъ, превращенный въ Дуртиніанумъ, увидитъ какъ подъ моимъ магическимъ жезломъ его лѣса измѣнятся въ восхитительные боскеты, орошаемые тысячью маленькихъ ручейковъ, болѣе поэтичныхъ, чѣмъ наши отвратительные потоки. Наши черныя, глубокія пещеры смѣнятся прелестными гротами, разукрашенными золотистыми и лазурными раковинами. Въ одномъ изъ этихъ гротовъ будетъ обитать знаменитый волшебникъ Ганнусъ Тулійскій… согласитесь, что имя Гана Исландца непріятно рѣжетъ ухо. Этотъ великанъ… вы понимаете, было-бы абсурдомъ, если-бы великанъ не былъ героемъ такого творенія… этотъ великанъ происходилъ-бы по прямой линіи отъ бога Марса… имя Ингольфа Истребителя ровно ничего не говоритъ воображенію… и отъ волшебницы Теоны… не правда-ли, какъ удачно замѣнилъ я имя Тоарки?.. Дочери Кумской сивиллы. Ганнусъ, воспитанный великимъ Тулійскимъ магомъ, улетитъ въ концѣ концовъ изъ дворца первосвященника на колесницѣ, влекомой двумя драконами… Надо обладать весьма невзыскательной фантазіей, чтобы удержать прозаичное преданіе о бревнѣ… Очутившись подъ небомъ Дуртиніанума и прельстившись этой очаровательной страной, онъ избираетъ ее мѣстомъ для своей резиденціи и ареной своихъ преступленій. Не легко будетъ нарисовать картину злодѣяній Гана такъ, чтобы она не оскорбила вкуса читателя. Можно будетъ смягчить ея ужасъ искусно введенною любовною интрижкой. Пастушка Альциппа, пася однажды свою овечку въ миртовой и оливковой рощѣ, можетъ быть примѣчена великаномъ, котораго плѣнитъ могущество ея очей. Но Альциппа души не чаетъ въ Ликидѣ, офицере милиціи, расположенной гарнизономъ въ ея деревушкѣ. Великанъ раздраженъ счастіемъ центуріона, центуріонъ ухаживаньями великана. Вы понимаете, любезная дѣвица, сколько прелести придалъ-бы подобный эпизодъ приключеніямъ Ганнуса. Готовъ прозакладывать мои краковскіе сапожки противъ пары женскихъ ботинокъ, что эта тема, обработанная дѣвицей Скюдери, свела-бы съ ума всѣхъ дамъ въ Копенгагенѣ…

Это слово вывело Шумахера изъ мрачной задумчивости, въ которую онъ былъ погруженъ въ то время, какъ поручикъ безполезно расточалъ перлы своей фантазіи.

— Копенгагенъ? — рѣзко перебилъ онъ: — Господинъ офицеръ, нѣтъ-ли чего новаго въ Копенгагенѣ?

— Ничего, сколько мнѣ извѣстно, — отвѣчалъ поручикъ: — за исключеніемъ согласія, даннаго королемъ, на бракъ, интересующій въ настоящій моментъ оба королевства.

— Бракъ! — спросилъ Шумахеръ: — Чей бракъ?

Появленіе четвертаго собесѣдника помѣшало поручику отвѣчать.

Всѣ трое устремили взоръ на вновь прибывшаго. Мрачное лицо узника просвѣтлѣло, веселая физіономія поручика приняла напыщенное выраженіе, а нѣжная фигура Этели, блѣдная и смущенная во все время длиннаго монолога офицера, оживилась отъ радостнаго чувства. Она глубоко вздохнула, какъ будто съ сердца ея свалилась непосильная тяжесть, и печально улыбнулась Орденеру.

Старикъ, молодая дѣвушка и офицеръ очутились въ странномъ положеніи относительно Орденера; каждый изъ нихъ имѣлъ съ нимъ общую тайну, и потому они тяготились другъ другомъ.

Возвращеніе Орденера въ башню не удивило ни Шумахера, ни Этели, такъ какъ оба ждали его; но оно изумило поручика столько же, сколько встрѣча съ Алефельдомъ изумила Орденера, который могъ бы опасаться нескромности офицера относительно вчерашней сцены, если-бы не разубѣждало его въ томъ молчаніе, предписываемое законами рыцарства. Онъ могъ только удивляться, видя его въ мирной бесѣдѣ съ обоими узниками.

Эти четыре человѣка, находясь вмѣстѣ, не могли говорить, именно потому, что имѣли многое сказать другъ другу наединѣ. Такимъ образомъ, за исключеніемъ радушныхъ, смущенныхъ взглядовъ, Орденеръ встрѣтилъ совершенно молчаливый пріемъ.