Ахим Арним - Немецкая романтическая повесть. Том II Страница 16

С этими словами старый еврей закончил свою работу, дунул на статую, написал у нее на лбу слово, скрыв его под локонами, и перед ними предстала вторая Белла, которая благодаря волшебному зеркалу знала все, что до той минуты было известно Белле, но не имела никаких собственных страстей, кроме тех, что были заложены в мыслях еврея; ее создателя, а именно высокомерия, сладострастия и скупости, то-есть трех грубых, извращенных воплощений прекрасных духовных влечений, каковы и все пороки; то, что они обнаруживались в ней без всякой духовности, отличало ее самое от еврея, как и вообще от всех людей, которых, однако, она так удивительно могла вводить в обман, как та старинная картина плодов вводила в обман птиц, слетавшихся к полотну, чтобы лакомиться ими. Так лакомились этой статуей и Ценрио и старый еврей; каждый из них напечатлел ей поцелуй, перед тем как подвести ее к малышу, который, наконец, насмотрелся досыта и под руку со своей Беллой направился домой через вечернюю сутолоку продолжавшей веселиться толпы, в которой уже то тут, то там сверкали ножи подвыпивших крестьян. Брака, как и малыш, не заметила подмены Беллы. Втроем они поужинали в полном молчании, вполне естественном после шума и пестроты такого необычайного дня. После ужина в комнату вошел Медвежья шкура с расцарапанным лицом и сказал:

— Это проклятая госпожа Ниткен так меня отделала. Полюбился я пьяной чертовке так, что отпустить меня не хотела, а у меня-то какие новости есть порассказать! Она разболтала мне, что у эрцгерцога виды на нашу барышню, — уж очень он настойчиво о ней расспрашивал.

Тут голем Белла, знавшая про настоящую Беллу лишь до того момента, как она поглядела в зеркало, громко воскликнула:

— Как я рада! Теперь у меня будет от него ребенок, который освободит мой народ.

Брака испугалась такой откровенности, а малыш вскочил с бешеным криком:

— Значит, ты знаешь об этом, Белла, и любишь его?

— Разумеется, — отвечала голем Белла.

Малыш стал рвать на себе свои просяные волосы и чуть было не задохся от уязвленного самолюбия; наконец он излил свою скорбь в следующей речи, построенной по всем правилам риторики, преподанной ему его учителем:

— Зачем оторвала ты меня для людской жизни от покойного лона моего прежнего мира своим адским искусством? Без обмана светили на меня солнце и месяц; в спокойной задумчивости стоял я там днем, а вечерами складывал свои лепестки на молитву; я не видел ничего дурного, потому что у меня не было глаз, я не слышал ничего дурного, потому что у меня не было ушей, но довольство всем, что я в себе чувствовал, делало меня таким уверенным и богатым. Мои глаза я выплачу и лишусь их, со своей жизнью я расстанусь и вечно буду искать ее, но это искание будет тебе мукой; ты будешь думать, что я далеко, а я буду возле тебя. Ты не можешь меня разрушить так же легкомысленно, как, играючи, ты сотворила меня; я останусь у тебя, буду удовлетворять твои корыстолюбивые желания, доставляя тебе деньги, буду добывать тебе сокровищ, сколько ты потребуешь, но это будет тебе на гибель. Ты захочешь отбросить меня от себя, уничтожить меня, но я все-таки останусь при тебе, я приворожен к тебе до тех пор, пока какая-нибудь другая, еще более коварная, чем ты, меня не перекупит. Горе всем грядущим поколениям! Ты ввергла меня в этот дьявольский мир, из которого я не освобожусь до дня последнего суда.

Толем Белла совершенно в тон настоящей Белле заговорила о своей нежности, которую она продолжает питать к нему, несмотря на всю любовь свою к эрцгерцогу. Малыш удивленно посмотрел на нее и сказал:

— Может быть, ты меня опять обманываешь, Белла; кто знает, о чем ты на эту ночь договорилась с эрцгерцогом? Дай мне доказательство твоей искренности. Луна сияет, по дивной прохладе мы к утру доедем до деревни, где тихо обвенчаемся, и как муж с женой вернемся в Гент, чтобы вслед за тем навсегда его покинуть и избавиться от происков льстивого эрцгерцога. Мы отправимся в Париж, и свой военный талант я предложу в распоряжение королю французскому, который знает цену храбрым людям, хотя бы они и были низенького роста.

Голем Белла молчала: у нее не было ни желания отвечать, ни готового ответа на этот случай. Малыш истолковал ее молчание в свою пользу, и, когда Брака хотела еще вставить несколько слов с своей стороны, он выхватил шпагу и поклялся омочить ее в крови, если старуха будет противодействовать его счастью. Брака затряслась от страха и больше ни куска не могла проглотить. Малыш велел Медвежьей шкуре укладываться и нанять извозчика до ближайшего села за любую цену, так как в Бёйке по случаю ночных месс не нашлось бы ни одного священника для совершения брачного обряда. Из страха перед пьяной хозяйкой Медвежья шкура взялся за дело с величайшим усердием и не проронил ни слова. Карета была подана, и все уселись в нее, прежде чем госпожа Ниткен успела хоть что-нибудь заметить. Чтобы избежать всяких бессмысленных криков с ее стороны, ей швырнули тройную плату, и странная компания, состоящая из старой ведьмы, мертвеца, принужденного притворяться живым, глиняной красавицы и молодого человека, вырезанного из корня, сидела в торжественном и сосредоточенном настроении, лелея высокие мечты о счастьи жизни, ожидающем их впереди, о сокровищах, геройских подвигах и чаевых деньгах, на которые Медвежья шкура немало рассчитывал по случаю праздничка. Сколь напрасно мучает нас отношение наше к тому или другому человеку! Представим себе, что он — мертвец, комок земли, корень, — и наша печаль и наш гнев рассеются, как и всякая скорбь о нашем времени рассеялась бы, если бы мы только сознали наконец, что мы лишь грезим.

Когда в бурную ночь случится вдруг на цветочной грядке, что две разъединенных цветочных чашечки склонятся одна к другой и не узнают друг друга, пока снова не выглянет месяц, то радость немеет, и только кузнечики поют о том всю долгую ночь до утра, когда их сменят птицы. Эрцгерцог хотел мстить за измену своей любви и потому оставался глух ко всем беспокойствам Беллы, которая не знала, что с ней происходит, когда он тайком привел ее к себе в комнату и уложил в свою постель. Оба они заснули, как вдруг их пробудило пение: De profundis clamavi ad te, Domine: Domine! exaudi vocem meam[1], раздававшееся из церкви неподалеку, пение, к которому присоединились голоса толпы на улицах, не поместившейся внутри церкви. Была светлая летняя ночь, и оба они подбежали к окну. Только теперь Белла очнулась от своего самозабвения:

— Великий боже, неужели уж такая поздняя ночь? Как доберусь я до своей постели? Где я, что случилось, что будет со мной?

Эрцгерцог слишком был влюблен в нее, радость любви была слишком нова для него, чтобы омрачать ее воспоминанием о ее лживости.

— Ты ведь навсегда теперь со мной, мы не расстанемся друг с другом, как тело и душа? — воскликнул он.

— Неужели это правда? — чистосердечно спросила Белла: — тогда я очень счастлива!

Эрцгерцог удивился: — А как же твой предстоящий брак с Корнелием? или ты хочешь отказаться от него?

— Но разве я не принадлежу тебе? — спросила она. — Разве у меня не должно быть от тебя ребенка, который поведет мой народ на родину?

— Кто твой народ, милая девушка? — спросил эрцгерцог; — не обманывай меня; все обличает в тебе княжескую кровь, но я хотел бы знать, была ли справедлива к тебе судьба и правда ли ты княжеского рода.

— Мой отец был Михаил, князь Египетский, — взволнованно сказала Белла, — я — последний отпрыск древнего рода, который, то победоносный, то гонимый, претерпел много превратностей судьбы, но всегда сохранял свою независимость: так говорил мне отец. Я — последнее дитя моего рода; мой отец умер жертвой преследований, обрушившихся на наш народ; древнее предсказание гласит, что ребенок, рожденный от меня и властелина мира, поведет последние несчастные остатки наших гонимых подданых к благословенному Нилу.

— Я вполне доверяю твоим словам, — ответил Карл, — только скажи мне: как ты, носительница такой великой идеи, могла объединиться против меня с твоим маленьким приятелем? Как могла ты отдаться мне ради того, чтобы устроить ему назначение? Сейчас, когда гляжу на тебя, стоящую передо мной прекрасною и непорочной в сияньи месяца, я готов не верить ушам своим; но ведь я это слышал, когда сквозь дверь украдкой любовался твоей красотой и, наслаждаясь ею, мечтал о мести; но прелести твои покорили меня, и теперь я признаюсь тебе в своей ярости.

Белла не понимала его, он казался ей воплощенной добротою. Она смеялась над его подозрительностью и с такой естественностью рассказала ему про то, как Брака уговорила ее уступить странной прихоти малыша; тут же она доверилась ему, взяв с него слово никому не сообщать об этом, тайну происхождения малыша. Эрцгерцог, в одну ночь вырванный из привычной, естественной последовательности жизни и перенесенный в чудесный мир наслаждения и тайных сил, погрузился в глубокую, сосредоточенную задумчивость; его душа, словно звезда, вознеслась над миром, вместе с которым он рос до сих пор; все его будущие поступки и слова приобретали для него особое значение. Он обладал важной тайной, которую решил свято хранить, не доверяя ее даже своему Ценрио; его серьезно заботило, как ему быть в дальнейшем со своей любовью.