Марсель Эме - Вуивра Страница 17

Сейчас они сидели рядом, и ни он, ни она не знали, что каждый из них значил для другого, сидели и думали о прошедших глухих годах, о громких зовах, оставшихся без ответа. Они чувствовали себя виноватыми: он за то, что смел любить, она — за то, что не посмела, и умилялись друг другу. Луиза склонилась над Юрбеном и положила ему руку на плечо — по дружескому велению сердца с примесью некоторого любопытства и удивления, что когда-то от одной мысли о таком простом жесте у неё в жилах закипала кровь. Старик не смел пошевелиться. В тусклом свете закутка его лицо светилось нежностью и благодарностью. По его щекам скатились две слезы и потухли в колючках седой щетины, которую он брил раз в неделю. Он был счастлив, и это счастье восхищало его самого. Заметив слёзы Юрбена, Луиза не удержалась и тоже заплакала. Плакала она без печали, напротив, даже радовалась тихой передышке, в которой жестокие борения прежних дней, казалось, обрели завершение и явились наградой.

— Увы, — сказала она после слёз и молчания, — как бы там ни было, людям одного возраста легко договориться. Чего здесь особенно раздумывать? Вы, Юрбен, часть нашей семьи, в большей, например, степени, чем мой брат Луи, который живёт в Берсайене, или тот же Глодпьер, парень моей сестры Забели. Зачем вам куда-то ещё идти, жить не у нас, а в другом месте? Здесь ваше настоящее и самое подобающее вам место.

Она говорила, и ни он, ни она не обратили внимание на шум шагов в конюшне. В дверях закутка появился Арсен. Луиза убрала руку с плеча старика, даже сердясь на него за то, что её поймали вот так с поличным. Арсен хорошо расслышал последние слова матери. Когда он увидел их два заплаканных лица, его серые глаза заблестели от гнева, и он произнёс своим суровым и холодным голосом, которому не осмеливались перечить:

— Ну, Юрбен, моя мать сказала вам, что вы будете работать у нас до октября? Когда днём поработаешь, вечером можно с полным правом отдохнуть. И у вас есть это право, как и у всех остальных.

Он выдержал паузу, стараясь прочитать ответ во взгляде Юрбена. Старику ничего не оставалось кроме как кивнуть в знак согласия.

— А пока у нас ещё есть время подумать, как организовать вашу жизнь.

10

Вернувшись после мессы, Жюльетта Мендёр решила пришить пуговицу. Её мать ломала хворост рядом с печкой, на которой варился говяжий суп, и тут же на треножнике кривым садовым ножом расщепляла палки покрупнее. Кухня с низким потолком и узким оконцем выглядела убого, несмотря на то, что мебели в ней хватало. Глинобитный пол свидетельствовал о бедности, и это впечатление особенно усугублялось при взгляде на царивший в углу, возле печки, беспорядок с разбросанными всюду сучками, свалившимися с поленницы дровами и стоявшими тут же глиняными чашками с прилипшими к ним остатками месива, которое не доели собака и домашняя птица. На одной из выбеленных известью стен висела реклама швейной машины, а рядом — календарь, выпущенный почтовым министерством. Сидя верхом на стуле и глядя куда-то в сторону, Ноэль Мендёр сердито слушал, что говорит сын.

— Я видел её не хуже, чем вижу сейчас вас, — сказал Арман. — С голой задницей и всем остальным, она стояла на берегу.

— У тебя что, язык отсохнет, если ты будешь выражаться поприличнее, да?

— А я и не знал, что вы только что отведали освящённого хлебца, — съязвил Арман. — Ну, а как я должен говорить?

Отец не удостоил его ответом. Арман повернулся к женщинам, чтобы спросить их мнение, но в этот момент во дворе прогремел зычный кирасирский голос, и Жермена, старшая из сестёр Мендёр, вошла на кухню, наклонившись, чтобы пройти под притолокой.

— Я нашла, где она их несла, наша серая, — прокричала она. — Одиннадцать яиц, я их собрала.

Она показала яйца, которые принесла в переднике. Домочадцы успокоились. Они всякий раз немного побаивались, не появится ли она, таща в каждой руке по мужику. Громадная, как кирасир, гвардеец, или прусский гренадер, с мощной нероновской шеей и руками лесоруба, но в то же время с тяжёлыми, твёрдыми, натягивавшими ткань кофты грудями, не менее округлыми и всегда готовыми к бою бёдрами, она была ненасытной пожирательницей и разрушительницей мужчин, бурей, изнуряющей мужей, неутомимой похитительницей девственности. Выйдя в тридцать лет в четвёртый раз замуж, на этот раз за сборщика налогов из Сенесьера, она превратила его в тень, в порыве страстных лобзаний вывихнула ему плечо, а с его налогоплательщиков чуть что снимала штаны, и у одного пятнадцатилетнего приказчика выпила столько субстанции и здоровья, что того срочно пришлось отправить в санаторий. Вернувшись месяц назад в лоно семьи, она ожидала оформления развода, которого потребовал муж. Не без страха относясь к присутствию Жермены под их крышей, родители, однако, принимали её не без некоторого благорасположения, поскольку в работе она стоила троих мужиков и пары волов.

— Вот уж несколько дней серая курица, я так себе думаю, ну, в конце концов, чёрт её побери, я так себе думаю, ну, вот курица хорошо ест и от петуха не отказывается, так должна же она нести яйца! Несколько раз вчера я пыталась проследить за ней, но ведь они хитрые, они знают, когда мы с них глаз не спускаем. И вот сейчас выхожу я из риги, даже ни о чём и не думаю, и что же я вижу? Моя серая слетает с изгороди, той, что около огорода и кудахчет, сообщает, что снесла яйцо.

— С изгороди около огорода? — удивился отен. — Да ты что, быть того не может. Изгородь около огорода отсюда и не видно.

Жермена немного растерялась и, решив, что если она будет класть яйца на стол с преувеличенной осторожностью, то можно будет не отвечать. Ноэль встал и подошёл к ней, не сводя с неё глаз.

— Рига? Но чёрт побери, какая рига? Это может быть только рига Мюзелье, не иначе.

— Ой, — сказала Жермена с невинным выражением лица, — одно я всё-таки разбила. А вы знаете, Мюзелье, в сущности, если пораскинуть мозгами, не такие уж плохие люди. А у меня так получилось, что я там беседовала с Виктором.

— У него в риге?

— О! Мы только вошли и вышли. И не надо воображать себе, будто…

Супруги Мендёр и Арман смотрели на Ненасытную с тем ужасом, какое обычно испытывают при святотатстве. К тому, что в радиусе пяти лье её считали самой большой в кантоне шлюхой, семья уже привыкла. И все несли груз этого унижения, словно крест, с меланхолическим достоинством, а в деревне просто говорили, что у Мендёров много забот с их старшей дочерью. Во всяком случае, они надеялись, что уж хотя бы такого оскорбления, как благосклонность к Мюзелье, она им не нанесёт. До сих пор, — и они благодарили за это Провидение, — казалось, что мужчины из этого омерзительного племени были для Жермены существами бесполыми. Жюльетту приключение сестры огорчило не меньше, чем остальных членов семьи, но для неё самым неприятным в этой истории было то, что Жермена отдалась Виктору со своей обычной лёгкостью, придавая своей покладистости не больше значения, чем в случае с другими мужчинами. Эта случайная связь казалась ей оскорбительной карикатурой на то серьёзное и терпеливое чувство, которое она испытывала к Арсену. Но ведь можно было предположить, что её ненасытная сестра на этом не остановится. Теперь, когда Мюзелье перестали быть для неё неприкосновенными, она могла в один прекрасный день приняться и за Арсена, а ведь мужчины достаточно непоследовательны и могут немедленно дать первой попавшейся нахалке то, в чём они по расчёту и вопреки собственной склонности отказывают девушке более симпатичной и беспорочной. При одной мысли о том, что её сестра в один прекрасный день могла бы вдруг выйти замуж за брата Виктора, Жюльетта содрогнулась от ненависти. Её красивое белое лицо посерело, вокруг глаз появились чёрные круги. Между тем и Ноэль, и его сын побагровели от ярости.

— Падаль! — бушевал Арман. — Дрянь! Дешёвка!

Отец поднял свою мозолистую ладонь и с размаху влепил дочери пощёчину. Она даже не шелохнулась, чтобы защититься или уклониться от удара, и, казалось, вообще не почувствовала его. Хотя отец был немного выше среднего роста, она возвышалась над ним на целую голову, и обращённый на него взгляд её больших коровьих глаз по-прежнему сиял добротой, словно она наблюдала за шалостями ребёнка. И у него хватило благоразумия не продолжать начатое, поскольку он знал, что к оплеухам она совершенно равнодушна.

— Сходи-ка за тем, что надо, — сказал он Арману. — Принеси мне мой батожок с шипом.

Тут в разговор вмешалась мать, предложившая, чтобы это дело отложили на более позднее, послеобеденное, время, потому что говяжий суп уже сварился, и, если не съесть его сразу, овощи могут превратиться в месиво. Но Арман уже вышел из кухни, да и Жермена тоже стала готовиться.

— Лучше сейчас, — сказала она. — Чего уж там откладывать неприятности на после обеда, когда лучше покончить с этим сразу.