Вернер фон Хейденстам - Воины Карла XII Страница 19

— Что ты скажешь об этой вести, Йонс Снаре? Хочу во всей простоте спросить тебя.

Йонс Снаре сидел, положив руки на колени, солнце бросало лучи на его деревянный, неподвижный лоб и на его суровые губы. Взгляд он устремил в землю.

— Ну так чего ты скажешь? — бормотали далекарлийцы. — В Стокгольме один из членов совета отдал на корону собственные деньги, другой — столовое серебро, а третий и вовсе предложил, чтобы каждый зажиточный горожанин отдал все свое добро, чтоб не иметь ему больше, чем имеет простой бедняк. Это только вдовствующая королева отказывается получать меньшее содержание, чем прежде, вот жадина, а еще народ на улице забросал камнями окна графини Пипер...

— А мы, — сказал Матиас, — должны снять со стены свои мушкеты, как советует нам Йонс Снаре.

— Это ты верно говоришь! — поддержал его Монс.

Сам же Йонс Снаре по-прежнему молчал, и воцарилась такая тишина, что не было слышно иных звуков, кроме боя колоколов.

— Да, — заговорил он после долгого раздумья, и голос его звучал еще более мрачно и приглушенно, чем всегда, — Да, мы должны снять мушкеты со стены и выйти из своих домов. С нами Бог, вы, добрые далекарлийцы, и ежели наш король в плену, тогда мы требуем, чтобы нас повели на врага, чтобы мы помогли нашему королю вернуться на родину.

Матиас призадумался, но потом лоб его просветлел, а серые глаза хитро блеснули.

— Да, вот это требование, которое напомнит о наших старых свободах и наших правах.

— Это ты верно говоришь, — сказал Монс.

— Да, да, это будет требование, которое напомнит о наших старых правах и свободах, — загомонили далекарлийцы и воздели руки для клятвы. Поднялся такой шум и крик, что никто больше не слышал боя колоколов.

В ШВЕДСКИХ ШХЕРАХ

Перевод Е. Чернявского

В запыленной одежде и в разбитых башмаках брели они от таверны к таверне. Кортеж возглавляла повозка, на которой тряслись финские женщины — король выкупил их у турок и выдал за своих солдат; под сиденьем возницы, на соломе стояла клетка с хамелеонами, которых магистр Эйнеман вез из Азии. Но повозка с женщинами вскоре отстала — лошади пали; однако в толпе почерневших от солнца солдат и конюхов все еще плелся конь Брандклиппар, хоть был он уже стар и нетвердо держался на ногах, а главное, в седле его уже не сидел победоносный герой.

Немного впереди всех неизменно шагал высокий, худой человек с тревожными глазами и хмурым лицом. Щеки его по цвету напоминали древесную кору, а зубы сверкали белизной на фоне черной, с легкой проседью бороды, сбрить которую у него не хватало времени, да, кроме того, не было ни ножа, ни ножниц. Даже самый жалкий бродяга пренебрег бы его забрызганным грязью камзолом, а все его имущество, с которым он никогда не расставался, состояло из мешка да палки. Чтобы не вызывать насмешек из-за своей бедности и не позорить тем самым свою страну, он выдавал себя за простого солдата, хотя на самом деле был личным телохранителем короля и носил громкую фамилию Эреншёльд. В молодые годы он как-то темной осенней ночью заколол некоего прапорщика Юлленшерна. Нрав его так и остался очень переменчивым, и если за кружкой пива не было никого веселее, то по ночам его мучила бессонница и в голове бродили тревожные мысли. Чуть забрезжит рассвет, как он уж принимался стучать палкой об пол, чтобы разбудить товарищей.

Когда по вечерам измученные солдаты собирались вокруг стола в таверне, он не садился, а стоя весело поднимал свою кружку за здоровье любопытных, заглядывавших в окна.

— Смотрите, смотрите! — шептали столпившиеся у окон люди. — Ведь каждый шрам на лицах и руках этих воинов — память о каком-нибудь подвиге. Это возвращаются домой троянские герои!

А потом, увидев во дворе Брандютиппара с его негнущимися ногами, добавляли:

— Они и деревянного коня с собой захватили!

Тогда Эреншёльд объяснял, что за конь Брандклиппар, и пока знатные дамы выходили из своих экипажей, прихватив хлеба и сахару, чтобы потом иметь право рассказывать своим детям и внукам, что им некогда довелось кормить Брандютиппара, Эреншёльд осушал до дна свою кружку и стучал по столу в знак того, что пора собираться в путь.

— Твоя тоска по родине не дает нам ни отдыха, ни срока, — роптали его товарищи. — Не успеют обед подать — мясо даже еще не нарезали, а ты уже кричишь, что пора двигаться дальше...

Постепенно он стал относиться к своим бывшим друзьям подозрительно, потом даже с ненавистью, а однажды утром покинул их и один-одинешенек продолжал путь.

Он не смотрел на дорожные указатели и ни у кого не спрашивал дорогу. Он был уверен, что идет на север и чутье всегда ему подскажет, где надо вовремя свернуть, чтобы пройти кратчайшим путем. Год от года его все сильнее терзала тоска по родине, и вот наконец теперь, когда с каждым шагом он все ближе подходил к тем местам, о которых никогда не говорил, но постоянно думал, тоска его еще возросла. Иногда он останавливался и, опершись на палку, устремлял свой взор вдаль, а потом, сам того не замечая, вновь начинал шагать. Иной раз в дождливую ночь, когда хозяин в ответ на его смиренную просьбу подать бедному солдату из шведского обоза кусок хлеба и разрешить погреться у очага грубо прогонял его, он забывал о том, что война уже кончилась. Увидев в окно на кухонном столе хлебы и кувшины с молоком, он отгибал свинцовые полосы оконной рамы, вынимал два-три стекла и брал себе столько еды, сколько мог. Но, утолив жажду и набив свой мешок хлебами, он вспоминал о том, что он все-таки воин, и тогда, прежде чем уйти, он с размаху стучал палкой по столу с такой силой, что хлебы и кувшины с молоком подпрыгивали. И обитатели дома, сбежавшись на шум, видели, что перед ними не обыкновенный воришка.

Он добрался до Штральзунда раньше других, но оказалось, что город сдался неприятелю, флот которого запирал Балтийское море.

После долгих мытарств ему удалось найти в Амстердаме голландское одномачтовое рыбацкое судно, собиравшееся отплывать в Бухюслен. Он был до того измучен, что спустился в каюту и тут же улегся спать на соломе, укрывшись лоскутным одеялом шкипера. Но когда он заслышал скрип брашпиля, он постучал палкой в потолок каюты, чтобы позвать шкипера.

— Как только покажутся шведские шхеры — тотчас скажи мне, чтобы я успел вовремя привести себя в порядок и подняться на палубу.

Шкипер обещал выполнить его просьбу, но едва он поднялся на палубу, как сильный стук вновь призвал его назад.

— Домой, домой... — проговорил Эреншёльд, запинаясь, и схватил шкипера за руку. — Ты объездил все моря и океаны, ты многое испытал. Объясни мне, в чем причина нашего душевного смятения, почему нет нам покоя, пока мы не вернемся домой? Там, у турок, когда блаженной памяти Функен помер от лихорадки, мне пришлось на похоронах командовать караулом, но, поверь мне, я едва был в силах держать шпагу и с трудом мог вымолвить слова команды... Вокруг — белые могильные камни... Равнодушно стоят кипарисы... Если бы меня там похоронили, я не нашел бы покоя. Я разворошил бы могилу и взмолился Господу Богу о милосердии.

— Разве не та же рука Господня сотворила все сущее, и даже этот вот утлый корабль, что несет нас сейчас по бушующим волнам? — ответил шкипер. — Повернись-ка лицом к стене и усни! Вы, сухопутные воины, плохо переносите качку, а сейчас разыграется шторм.

На следующее утро, на рассвете, когда шкипер стоял рядом с рулевым, он снова услышал стук в потолок каюты.

— У меня между ребрами засела пуля, — сказал Эреншёльд, — но я никак не могу толком понять, что так расстроило мое здоровье — я ведь еле держусь на ногах: пуля или тоска по родине. Вот как раз под утро, когда только-только начинает светать, я больше всего тоскую по родине.

Море бушевало, и качка не унималась. Однажды ночью шкипер, освещая себе путь фонарем с прозрачной роговой пластинкой, спустился в каюту. Эреншёльд не спал, а сидел на соломе, положив палку около себя; подушкой ему служил мешок; волосы его отросли уже настолько, что ниспадали на уши.

— Милостивый государь, — начал шкипер, вешая фонарь на крюк под потолком, — показались шхеры, те, что близ Уддеваллы, но бушует шторм, да к тому же поднялся туман, а ночь темная — хоть глаз выколи. Нам придется держаться подальше от берега и подождать, пока прояснится.

— Да, да, разворачивай свою барку! — закричал Эреншёльд во весь голос. — Я не хочу домой! Нет, нет... Что мне дома делать? В кальмарской кирке похоронен мой отец, и его герб висит там на стене... Мой брат в плену... мои маленькие сестрички успели вырасти, повыходить замуж и даже состариться... Они уже не те... Можно сказать, нет у меня больше сестер... И дома у меня тоже нет...

Так ответил он шкиперу, но, когда тот стал подыматься на палубу, опять схватил его за рукав.