Вернер фон Хейденстам - Воины Карла XII Страница 20

— Не слушай меня! — воскликнул он. — Продолжай смело держать прежний курс. После долгой и честной службы своему королю храбрый солдат не может вернуться домой как трус!

— А судно, милостивый государь? Это мое единственное имущество, и я должен с ним обойтись по-хозяйски. Я, правда, вижу как будто сигнальный огонь на северо-востоке, но здешние шхеры опасны, а кроме того, здесь много каперов, которые разжигают ложные сигнальные огни.

Эреншёльд сразу помолодел. Он выпрямился и, выставив вперед ногу, схватил шкипера за руку.

— Если слово офицера для тебя что-нибудь значит, то продолжай идти вперед! При себе у меня, правда, нет ничего, кроме жалких лохмотьев, которые я все-таки с честью буду носить, когда сойду на берег, но под Кальмаром у меня есть небольшая усадьба, если только я ее не лишился. Вот ее ты и получишь в награду, если барка погибнет.

Шкипер решил, что тоска по родине помутила у старого воина рассудок, он хорошо знал, что если своевременно не повернуть руль, то можно напороться на подводные скалы, и пытался вырваться, но Эреншёльд держал его железной хваткой. Когда он очутился наконец на трапе, оторванный рукав его куртки оказался в руках Эреншёльда.

Но тут раздался толчок такой силы, что свеча в фонаре опрокинулась и погасла.

— Иисусе! Вот вам, сударь, и шведские шхеры!

— Да будет благословен этот миг. С детских лет я еще ни разу не вставал с постели с таким легким сердцем.

До слуха Эреншёльда донеслись звуки выстрелов и шум рукопашной схватки. Он взял свой мешок и палку и выбрался на обледеневшую палубу, через которую то и дело перекатывались волны. Его тут же обдало ледяной волной, но сквозь снежную мглу уже брезжил рассвет, и он смог разглядеть, что судно село на мель у каменистого островка, и толпа каких-то людей разоружает их экипаж.

— Что там у тебя в мешке, давай сюда! — приказал ему человек с рыжей бородой и поднял мушкет.

Корабль, севший на мель, по негласному закону принадлежит местным жителям.

Эреншёльд крепко сжал в руке палку и швырнул свой мешок под ноги рыжему.

— На, держи! Я обрел наконец душевный покой, и ваши пули бессильны меня его лишить, но не будь у тебя ружья, эта игра обошлась бы тебе дорого... Я офицер Его Величества!

Рыжебородый нерешительно опустил свой мушкет.

На скале догорал ложный сигнальный огонь, а чуть подальше стоял на якоре галиот без флага. На его палубе около притушенного кормового огня сидел закутанный в дорогую лисью шубу молодой человек болезненного вида, с бледным желтоватым лицом; на коленях у него лежали два костыля.

— Чего там еще, Нуркрос? — закричал он тонким, пронзительным, как свисток, голосом. — Пошевеливайтесь, да поживей!

— Да здесь один говорит, — ответил рыжебородый, — что он на королевской службе. Пожалуй, его лучше прикончить, чем спускать на берег, а то будет еще болтать лишнее. Эй, ты, скажи, кто ты такой? Я вижу на тебе лохмотья, а не гвардейский мундир. Тебя так долго не было дома, что ты, наверное, ничего не слыхал о Парне с Большой Дороги? Вон он сидит там на галиоте. Это комендор Гатенельм, слышишь?

— Мое имя, — ответил Эреншёльд, — ты узнаешь не раньше, чем достанешь мне одежду, соответствующую моему рангу, но и я тебя не спрошу, какое зло ты мне намерен причинить, если только мне дадут возможность еще хоть раз в жизни ступить на шведскую землю. Я, конечно, понимаю, что вы каперы и нет у вас совести, что я вернулся не в ту светлую и счастливую страну, которую когда-то покинул... Но так или иначе, я дома... Дома! Я легко расстанусь теперь с жизнью, но не лишайте меня права прежде сойти на шведскую землю.

— Что ж, это справедливо, — промолвил Гатенельм. — Но только, слышишь, живее!

Он все нетерпеливее постукивал костылем по борту.

Эреншёльд бросил свою палку на палубу, словно воин, сдающий оружие, и сошел на берег. Он медленно сделал несколько шагов, с трудом подымая ноги, словно земля их притягивала. Потом он опустился на колени, стал гладить, ласкать скалу и, наклонившись, прижался к ней щекой.

— Хвала тебе, Господи, — прошептал он, — за то, что ты привел домой бездомного сына своего после стольких лет скитаний в чужих краях. Хвала тебе, Господи!

По знаку Гатенельма, Нуркрос, все еще стоя на борту их суденышка, поднял мушкет и, прицелившись, выстрелил Эреншёльду в голову.

Когда совсем рассвело, каперы со своей добычей уже подходили к бухюсленскому берегу. А на скалистом островке в шхерах лежал, обхватив руками скалу, вернувшийся на родину воин.

Перевод А. и П. Ганзен

СВЯТОЙ ГЕОРГИЙ И ДРАКОН

Стен Стуре вызвал из Андорфа мастера Андреаса и заказал ему вырезать из дерева для украшения Стокгольмского собора такую великолепную статую, которой бы не было равной на всем Севере.

Мастер Андреас был с виду человек властный и сильный, с доброю улыбкою и с крепким рукопожатием. Роста высокого, умеренной полноты. Волосы его, в которых уже пробивалась седина, делились от лба до макушки прямым пробором на две равные половины, как на изображениях Христа. Глаза у него были с поволокой и отличались странным свойством: взор их как бы уходил вглубь, а не смотрел на того, с кем мастер Андреас беседовал. Так, по крайней мере, казалось его друзьям, и они частенько говаривали, хлопая его по плечу: «Мастер, где витают твои мысли? Ты глядишь на нас, но не видишь нас».

Мастер Андреас много странствовал на своем веку и не раз опоясывался мечом, чтобы попытать счастье в бою, но был набожен без высокомерия и охотно посещал церковь. Многие, однако, замечали, что он никогда не преклонял колен перед изображениями святых дев и жен, а только перед святыми мужами, и носил под одеждой на шейной цепочке образок св. Георгия Победоносца.

Поселился он у Бенгта Гаке, музыканта при дворе Стуре. Бенгт всего год как женился на шестнадцатилетней девушке и зажил своим домом.

Бенгт Гаке был молод и мечтателен: пока на небе светила луна, он не в силах был лечь в постель. Лицо у него было детское, с выпяченной нижней губой; белокурые волосы ложились по плечам, а за поясом торчал маленький, словно игрушечный, кинжал. Бенгт сразу полюбил гостя, и они скоро стали такими друзьями, у которых не было тайн друг от друга.

Однажды вечером Бенгт пригласил мастера Андреаса в погребок ратуши, где они и уселись на одну из самых дальних скамей, чтобы им никто не помешал. Бенгт Гаке запустил пальцы в волосы и подпер голову ладонями.

— Ты знаешь, мастер, — начал он, — что у нас в стране междоусобицы? Многие не прочь избавиться от Стуре и вновь призвать датского короля. Вот с какой целью давно уже вербует людей Яков Ульфсон. И мне он сулит полный кубок рейнских червонцев, если я сумею переманить на его сторону остальных наших музыкантов; если ты захочешь помогать мне, поделим золото пополам.

Мастер Андреас засмеялся:

— Мало касаются меня ваши распри, но будь даже каждая ягода рейнских лоз слитком чистого золота и предложи ты мне их все, и тогда бы не сманил меня с пути чести и правды.

Лицо Бенгта Гаке прояснилось, и он весело прищелкнул пальцами:

— В том, что я сказал, не было ни тени правды, но надо же испытать нового друга.

И ты думаешь, что сердце человеческое испытывается деньгами? Будь уверен, для этого нужно мерило куда тоньше. Но крутом начинают прислушиваться, дивясь нашему перешептыванию. Поговорим о чем-нибудь другом.

— Подслушиванием у нас в городе занимается по-настоящему лишь один человек.

— Кто же?

— Столяр Гориус. Ты не знаешь столяра Гориуса?

— Нет.

— Да его, собственно, никто не знает. Мало кто даже видел его. Его никогда и нигде нельзя застать — ни дома, ни на улице; он целый день разнюхивает дела ближних и знает все, что творится.

— То есть — где пахнет деньгами?

— Напротив. О деньгах он и не думает. Он удостаивает своим бдительным вниманием любовные истории... Вот и побеседуем о любви; тогда можно говорить громко и вовлечь в беседу и других. О любви все говорят охотнее всего. Я счастлив в любви и не без сожаления оставляю свою хозяюшку Метту даже на один вечер. Любовь — это сад, окруженный столь высокими стенами, что из-за них видно лишь то, что выше земли, а весь остальной внешний мир закрыт.

Мастер Андреас ответил:

— Ты веришь в любовь, друг мой! Любовь — это плоть. Пойди к мяснику и увидишь любовь, распластанную, разрубленную на куски.

— Ты, однако, охотно проводишь время с женщинами, как я заметил.

— Столь же охотно провожу я время в лесу среди деревьев и цветов. Они себе красуются, не мешая моим думам.

— Дай мне жить моими мечтами и сохранять верность жене.

— Мужу красивой и молодой жены не с чего быть вероломным. Любовь прежде всего — страстное влечение к юности и красоте. Не говори о любви там, где нет юности и красоты, иначе ты окажешься лгуном. Правда, встречается нежная и неизменная преданность, которая и в седой старости озаряет своим вечерним сиянием двух супругов, но это уже нечто другое, куда более высокое, нежели любовь. Это — цветок, а любовь — только семя, быстро плесневеющее и загнивающее в рыхлой, нечистой земле. Дотрагиваясь до семян, берегись запачкать перчатки. Знаешь что? Желая испытать человека, я завожу с ним, как вот сейчас с тобою, разговор о любви. Если новый знакомец, не слушая, смотрит перед собой в пространство, то я знаю, что имею дело с действительно хорошим человеком. Если же он, наоборот, начинает подмигивать и шептаться, то я знаю, что ему не следует доверять. Такой человек может оказаться опасным наушником на службе, плохим семьянином и предателем в кругу друзей.