Во что я верю - Моруа Андре Страница 2

по-прежнему широка и глубока. Материалист слепо верует в науку, как во

всемогущего бога, но мне такая религия чужда.

Что же касается происхождения видов, то мне кажется весьма существенным

замечание Леконта дю Нуи*: если мы примем гипотезу о естественном отборе и

выживании сильнейших, получится, что на развитие и совершенствование такого

сложного органа, как человеческий глаз, ушло столько миллиардов лет, сколько

не существует и сама земля. “Но в таком случае, - спросит Верующий, - вы, как и мы, считаете, что живые существа создал Господь?” Я верю лишь в то, что знаю, а в этой области я знаю лишь то, что я не знаю ничего. Я

скептически отношусь к рассказам палеонтологов и геологов, жонглирующих

тысячелетиями и основывающих смелые теории на докембрийских ископаемых, которые при ближайшем рассмотрении оказываются просто булыжниками

причудливой формы. Но мне ничуть не легче поверить во всемогущего и

милостивого Господа, который в здравом уме и твердой памяти создал палочку

Коха, блоху и комара, а спустя множество веков увенчал свой труд новой

победой: забросил во враждебный и загадочный мир человека, наделил его

мыслями и чувствами и заставил это несчастное создание отвечать перед

Создателем за свои поступки. Меня не волнует вопрос: как и почему человек

попал в этот мир? Мы не знаем и, судя по всему, никогда не узнаем ответа. Я

допускаю, что бесконечно малые существа, которые, быть может, обитают на

электроне, способны открыть его ядро и несколько соседних атомов. Но разве

могут они вообразить себе человека или циклотрон? Да и вообще все это не

важно. Меня волнует другое: “Вот человек, вот мир. Каким образом человек, такой, как он есть, должен действовать, чтобы настолько, насколько позволяет

его природа, подчинить своей власти окружающий мир и себя самого?”

Я не чистый материалист и не чистый идеалист. Во что же я в таком

случае верю? Я ограничиваюсь констатацией фактов. Вначале был мой разум, который с помощью тела вступил в контакт с внешним миром. Но само тело -

лишь чувственный образ, то есть образ, созданный моим сознанием, так что в

конечном счете я отвергаю дуалистический взгляд на природу. Я верю в

существование единой реальности, которую можно рассматривать как в аспекте

духовном, так и в аспекте материальном. Создана ли эта реальность

сверхчеловеческой волей? Управляет ли нашим миром какая-нибудь высшая сила?

Нравственна ли эта сила и воздает ли она по заслугам праведникам и

грешникам? У меня нет оснований утверждать что бы то ни было по этому

поводу. Миру вещей неведома нравственность. Удар молнии и рак так же часто

поражают добрых, как и злых. Вселенная не дружественна и не враждебна людям

доброй воли; скорее всего, она просто равнодушна. Кто создал ее? Почему в

ней не царит полный хаос, почему она все же подчиняется законам? Какая сила

забросила нас сюда, на этот комочек грязи, вращающийся в бесконечном

пространстве? Я ничего не знаю об этом и думаю, что другие знают об этом не

больше моего. Различные боги, которым на протяжении тысячелетий человеческой

истории поклонялись народы, были воплощением страстей и потребностей

верующих. Это не значит, что религии были бесполезны; это значит, что они

были нееобходимы. Но в их задачу не входит познание мира. “Если вы

заблудитесь в пустыне, - говорил мне один добряк священник, - я не дам вам

карту, я только покажу, где можно напиться воды, и постараюсь вселить в вас

бодрость, чтобы вы могли продолжить свой путь. Вот все, что я смогу для вас

сделать”.

“Христианство совершило переворот, перенеся рок _внутрь_ человека. Оно

увидело источник наших бедствий в нашей собственной природе. Для древнего

грека мифы, как правило, были частью истории - и не более того. Он выпускал

наружу демонов своей души, воплощая их в мифах. Христианин впускает мифы

внутрь своей души, воплощая их в демонах. Первородный грех страгивает

каждого из нас. Распятие Христа затрагивает каждого из нас…” (Андре

Мальро)*. Христианская религия человечна, а не бесчеловечна. Драма

разыгрывается не во внешнем мире, рок грозит не извне, как думали Гомер и

Эсхил; внешний мир нейтрален, драма и рок живут внутри человека. Догмат о

первородном грехе обличает присутствие в душе всякого человека животного

начала. Ребенок рождается диким, жадным; не будь он столь слаб, он был бы

жесток. Наше первое побуждение - убивать. Но столь же верна и идея

искупления. Человек не просто зверь. В человеке воплотился бог, “Человек и

бог сливаются в свободном человеке” (Ален*). В этом источник наших мук, но

этом же причина наших побед.

Я признаю существование в человеке высшего начала. “Никакое животное не

могло бы сделать того, что сделал я”, - говорил Гийоме, и в самом деле

человек способен на бескорыстные геройские поступки, отнюдь не

продиктованные животными инстинктами и даже противоречащие им. “Ничто не

заставляет нас быть благородными, любезными, милосердными и отважными”.

Конечно, циник ответит на это, что давление общественного мнения, тщеславие

или стыд оказывают одинаковое действие на человека и волка, поскольку и тот

и другой - стадные животные. Но эта точка зрения уязвима - она не может

объяснить поведение мудрецов, героев, праведников. Есть целый ряд случаев, когда стадное чувство и тщеславие могли бы ужиться с лицемерием и заботой о

спасении собственной шкуры, а человек тем не менее избирает другой путь и

поступает “правильно”. Почему он так поступает? Я полагаю, потому, что он

повинуется голосу некоего высшего начала, постоянно живущего в его душе.

“Человек бесконечно выше человека”. Причем несомненно, что это начало

которое можно назвать сверхчеловеческим, поскольку оно подвигает человека на

деяния, идущие вразрез с его личной выгодой и интересами его клана, присутствует в сознании каждого человека и предъявляет ему свои требования, если только он не обманывает ни себя, ни других. Я готов называть богом эту

общечеловеческую совесть, но мой бог не трансцендентен, а имманентен.

“Итак, вы отрицаете существование трансцендентного бога и провидения, определяющего ход земных событий?” Я ничего не отрицаю, однако, повторяю, я

никогда не видел в окружающем мире следов воздействия трансцендентной воли.

“Но неужели вам не страшно жить в равнодушном мире, который покинули боги

Должен признаться, ничуть не страшно; скажу больше, на мой вкус гораздо

спокойнее оставаться в одиночестве, чем быть вечно окруженным богами, как в

гомеровские времена. На мой взгляд, моряку, застигнутому штормом, утешительнее считать бурю игрой слепых сил, с которыми он должен бороться, призвав на помощь все свои знания и мужество, чем думать, что он какой-то

неосторожностью навлек на себя гнев Нептуна, и тщетно искать средства

умилостивить бога морей.

Возможно, в сравнении с греком гомеровских времен мы одиноки - ведь нас

не сопровождают бессмертные спутники, подсказывающие нам, как поступить, и

держащие нашу судьбу в своих руках, но ведь и древнегреческого морехода

удача ждала по сути дела, лишь в том случае, когда он действовал. Он греб, рулил, лавировал. Это доступно и нам. Только у нас это получается лучше, поскольку мы знаем гораздо больше. Мы научились, подчиняясь природе, управлять ею. В борьбе с окружавшим его огромным миром Улисс мог

рассчитывать только на свои руки да на попутный ветер. Мы покорили и

поставили себе на службу силы, о существовании которых он даже не

подозревал: пар, электричество, химические и ядерные реакции. Почти все, что

герои “Илиады” и “Тысячи одной ночи” просили у богов и джиннов, мы научились

делать сами. Наш мир не хаотичен, он подчиняется жестким законам, а не