Жан Жироду - Бэлла Страница 21

А я благословлял Пюжоле, благодаря которому Бэлла осталась теперь одна в Жокей-клубе, в четырех шагах от меня, которые нечем было заполнить, еще нерешительная в своем неподвижном бегстве. Потому что ее кольца, ее золотые коробки, ее брошки, все ее обычные крошки были все еще рассыпаны вокруг ее блюдечка.

Солнце ярко светило. Было два часа дня, самого длинного дня в году. Ветер утих. Это был конец главы в истории ветра, дождя или облаков, но каждый думал, что вопрос шел об успокоении в его жизни и сдерживал свои мысли. Только два моих спутника не забывали своего умирающего брата и твердо решили не возвращаться к нему без новостей. Если бы не было здесь братьев д'Оргалес, Бэлла, без сомнения, отправилась бы в свою сторону, а я в свою, но Оргалес увидели возможность такого поворота судьбы и поспешили помешать ему. Они подошли к Бэлле, напомнили ей, что она обещала поехать с ними на Олимпийские игры, и прежде чем она могла узнать, что я тоже еду, мы все были уже в такси. Экипаж был крошечный, и мы были прижаты друг к другу. Я сидел на скамеечке против Бэллы (Оргалес устроили так, что мы с Бэллой оказались визави); малейшее движение четырех больших ног двух братьев толкало меня к моей подруге, и когда они считали это полезным, соседи наши прибавляли физическое давление к весьма сильному моральному давлению, которое царило в автомобиле. Бэлла, не зная, был ли я соучастником братьев д'Оргалес или нет, охраняла неприкосновенность своего туловища, своего сознания, своей жизни и отдавала мне только свои бесчувственные ноги. Ее подбородок был поднят выше обыкновенного на сантиметр, зрачки смотрели вверх, выше мрей головы, ноздри раздувались: она так высоко держала свое достоинство, как редко держал кто-либо из обычных компаньонов в такси. Захваченная в тиски моих колен, более внезапно, чем в волчий капкан, не в состоянии переменить разговора, она изменила характер своего молчания, и в промежутке между несколькими словами, которые удалось вырвать у нее братьям д'Оргалес, я почувствовал немоту мученицы. Братья д'Оргалес едва сдерживали свою радость при мысли, что им удалось заточить в эту маленькую клетку такую напряженную и такую подлинную страсть. Никогда не приходилось им соединять так тесно и так близко от себя двух поссорившихся любовников и двух потомков враждующих семей. Для них это были Родриго и Шимена [24], Ромео и Джульетта, которых они увлекали на Олимпийские игры. Они знали, что исцеление и развязку всех кризисов чувства, вспыхнувшего в Париже, скорее всего можно найти в Шантильи, в Орсее, подобно тому, как иногда фокус эллипсиса нужно искать вне эллипсиса. Мы совершили в этот момент под их командованием одну из отчаянных вылазок к Шампани, столь дорогих парижским осажденным сердцам, и Оргалес дрожали от радости, когда мы выехали из Парижа. Бэлла молчала. Я чувствовал ее тело, заключенное в моем, точно она только что родилась от меня, тело, столь же чуждое и враждебное, как чуждо и враждебно телу матери тело новорожденного. Она, впрочем, молчала всегда как во время радости, так и во время своего равнодушия. Слово для Бэллы было телефоном, которым она пользовалась только под давлением необходимости. Ее монологами были покачивания головой, ее диалогами — томность. Восклицания, вздохи, звукоподражания — светская речь Бэллы была точно такая же, как и речь ее об'ятий. Это было не потому, что физическая жизнь преобладала в Бэлле. Наоборот, слово было слишком грубо для нее. Этот шум мысли, производимый с помощью разных трюков, которыми каждый освобождается от правды или внутреннего жара или головокружения, был ей чужд, она пренебрегала им. Она никогда не занимала места против вас, как делают другие, чтобы слушать вас, видеть ваш рот. У нее всегда была поза вещи, существа без ушей; она жила другой, нечеловеческой жизнью, которая связывала ее с вами иными узами, а не обычными или законными чувствами. Общение с ней было возможно в созерцании, в нежности и теплоте души, совершенно далекой от современной температуры и современного века. Я спрашивал иногда себя: зачем она говорит, зачем приближается к действительности, нарушая иллюзию, что она всегда остается далекой и замкнутой в своем отдельном от нас мире. В первый раз я встретил женскую душу, своеобразно воспринимающую все. Я снова испытывал относительно женских качеств, относительно форм женской души ту же неуверенность, которая была у меня в лицее относительно форм женского тела. Балла возвращала мне неведение юности. Я любил ее, как любит юноша, испытывая чувство благоговения пред ее телом и влюбленность к ее мысли. Я не знал причин, заставивших ее покинуть меня, но я согласился вступить молча в борьбу с ней в эту нашу последнюю встречу — в этот первый матч Олимпийских игр — из-за драмы, разделившей нас. Я чувствовал, что она полна ненависти, я видел это в ее глазах… Вот этот-то момент шофер и избрал для того, чтобы раздавить таксу. Какое мученье в то мгновенье, когда охотно убил бы людей, увидеть кровь собаки. Это была собака, мало интересная для Оргалес, простая деревенская собака, не очень породистая, без ошейника, без всего, что могло бы связать ее хоть отдаленно с какой-нибудь светской интригой, собака учителя, конечно, не прелюбодея, или надзирателя шоссейных дорог, не игрока. Бэлла вышла из автомобиля, несмотря на протесты наших компаньонов, не признававших патетического отношения к животным. Страдание, если оно не было личным достоянием человеческого существа, интересовало их не больше, чем электричество, пар или извержение вулканов. Этот переход у животного от отсутствия мысли к отсутствию жизни посредством смерти, посредством той операции, которую они привыкли считать божественной, оскорблял их. Кроме того, они ненавидели собак из-за блох, и поэтому старались напугать Бэллу.

— Оставьте ее, дорогая, у нее вид бешеной. Да к тому же с ней ничего и не случилось.

Бэлла ласкала собаку. Собака лежала на боку. Судьба, как делают дрессировщики, научила ее изображать мертвую и подавать лапку, раздробив ей ребра и берцовую кость. Наши носовые платки послужили бинтами для первой перевязки: на лапке — повязка с инициалами Ребандара, на туловище — с инициалами Дюбардо; собака, казалось, успокоилась. Все же нужно было достать ветеринара. В первый раз в жизни братьям Оргалес пришлось заботиться о ветеринаре. Их дурное настроение увеличивалось. Но трудно было вылечить таксу без ветеринара с помощью только массажистки или китайца-педикюра. Вдруг их осенила мысль.

— Послушайте, Филипп, новый павильон вашего дяди в пяти минутах езды отсюда. Шарль Дюбардо должен быть там. Ведь это он привил черной левретке лапу белого сеттера?

Дядя Шарль был, действительно, там.

— Едем, собака умирает.

Горя желанием ввести Бэллу к Дюбардо, братья д'Оргалес отыскали даже в кармане старый кусок сахару; собака лизнула его, но затем грустно отвернулась, с горечью во рту, спрашивая себя, почему люди забавляются, предлагая раненым собакам куоок соли. Бэлла была бледна. Ребандар во время завтрака сообщил ей, что Дюбардо в этот день созвали в своем новом владении в Марли тайное собрание и подготовляли какой-то заговор. Он знал из верного источника, что маршал Бауэр, Эммануил Моиз и редактор самой большой вечерней газеты должны собраться там около четырех часов дня. Странный заговор, в котором участвовали испанский посол, директор театра Одеон — Антуан и Благон, вернувшийся накануне, с острова Джерсея, освобожденный амнистией после пяти лет изгнания, на которое обрек его приговор верховного суда. Бэлла пыталась ускользнуть, хотела передать собаку д'Оргалес. Но братья были настороже, вышли первыми и пошли впереди. Бэлла должна была следовать за ними, наполовину закрыв глаза, увлекаемая, как слепая, этой раздавленной собакой в дом своих врагов. Ей показалось, когда она увидела павильон, что мои дяди выбрали очень скромный костюм для заговора. На них были те полотняные халаты, которые покупают за десять франков на улице Медицинской школы, — эти комбинации для свиданий с анатомией или логарифмами, но измазанные известкой и сажей. Маршал Бауэр и Антуан, в синих блузах, только что с большими усилиями открыли форточки на чердаке, самыми большими усилиями, которые когда-либо делал Антуан, привыкший к домам из полотна, окнам из картона, и выглядывали из мансарды, точно дозорные. Заговор был более реален, чем, конечно, предполагал Ребандар. Подрядчик, который должен был ремонтировать необитаемый до сих пор павильон, не исполнил своего обязательства из-за стачки, и моя семья, решившая поселиться здесь в первый же день лета, под давлением этой неотложной нужды первых веков, естественно распалась, как семья Ноя при выходе из ковчега, на штукатуров, столяров и маляров. Первая ночь, проведенная в павильоне, была дождливая, потолки протекали. Каждый из моих дядей получил свою дозу дождевых капель на постель и поспешил устроить себе защиту согласно своим историческим симпатиям — или в виде тента из парусины, или шалаша, или свода, или просто зонтика, прикрепленного к кровати. На следующий день они решили, обратиться с призывом к друзьям — друзьям, наиболее сильным, к таким, которые умели ходить по выступу крыши, переносить балки, и если бы полиция Ребандара была наблюдательна, она должна была бы взглянуть мрачно на заговор, в который входили такие гиганты, как Бауэр, или такой прославленный атлет, как испанский посол. Недоставало только дяди Жюля, который был охвачен упрямой манией и в течение последних шести недель старался разложить ион. Он рассчитывал добиться успеха сегодня. Каждый раз, когда слышался скрип садовой калитки, конспираторы думали, что это явился Жюль, что он добился своего и что с этого часа они будут строить жилище в таком месте, где атомы внезапно удвоились. Ветер свистел. Можно было опасаться бури ночью в этот последний час весны. Завербовав себе посредством телеграфа или телефона политику, драматическое искусство, стратегию, Дюбардо укрепляли с их помощью (в лице их представителей) потолки и ставни в своем жилище. Антуан иногда отходил от дома на некоторое расстояние и смотрел на фасад, как смотрят на декорации, и предупреждал работавших, если видел, что свет пробивается через доски или через стены; тогда все спешили, как бобры, устранять общими силами препятствие. Это был день, насыщенный электричеством, как перед грозой, и казалось, был послан исключительно моим дядям, последний день восстановленной первобытной весны с яркими красками, хорошо гармонировавшими с чувствами первых людей: мятежный искренний хром и лукавая красная краска. Вое они в этих лабораторных одеяниях, вооруженные пилами, коловоротами, действительно производили впечатление приготовляющихся к какому-то гигантскому опыту. И на самом деле это был один из таких опытов, который в случае успеха дает людям дом.