Жан Жироду - Бэлла Страница 22

В таком виде застала Бэлла этих людей, бывших по ее представлению образцами честолюбия, эгоизма, несговорчивости, замышляющих тайные заговоры снаружи против вёдра, дождя, а внутри — заговор, уже разоблаченный, против перегородок в салоне. Только Блавэн сохранил свой костюм, купленный готовым в Джерсее, в тот же день, как агентство Рейтера сообщило ему о его амнистии, и когда он в своем возбуждении никак не мог найти нужный ему магазин, принимая фотографа за портного, булочную за бельевой магазин, и бился головой о все эти витрины, как птица о стекла, почувствовавшая свободу. Дяди мои пригласили и его, несмотря на его худобу и слабость, желая соединить его с первого же дня в этой совместной, чисто ручной работе с нашей славой и нашими героями. Из уважения к его новому костюму дяди мои освободили его от тяжелой работы. Они поручили ему сперва стереть в парке и в павильоне следы, оставленные предыдущими жильцами. Поручение это показалось ему трудным, потому что павильон был раньше занят сиротским приютом. Блавэн с сожалением уничтожал следы пребывания детей в парке; с грустью находил он в кустарнике вместо гнезд тайные убежища детей, где часто оставалась скамеечка и пенал, — их единственная осязаемая семья. Он не мог не читать учебников и руководств, разбросанных по дорожкам, в которых анонимный филантроп вычеркнул все намеки на отцов, матерей, даже сведения об отце Баярда [25], даже о матери св. Людовика, и где все великие деяния, казалось, были совершены только найденышами или незаконнорожденными. Он был подготовлен к тому, что, вернувшись во Францию после четырехлетнего изгнания, найдет на родине пониженную рождаемость, увидит страну взрослых, но, конечно, не был подготовлен увидеть здесь страну сирот, и поэтому, несмотря на усилия своих хозяев, которые обращались с ним как с выздоравливающим и из деликатности поручали ему только аристократическую работу: чистку трюмо в павильоне, подновление фона на стенной живописи, — он чувствовал себя печально. Приехать из изгнания, почти из тюрьмы, и накладывать прусскую лазурь или кармин на угол салона Людовика XV — это его оскорбляло. Он не чувствовал в себе больше этих красок. Никто не развлекается тем, что румянит сам женщину, которая обманула его накануне. Глаза Блавэна рассеянно блуждали по пейзажу, в конце которого взгляд его уже не упирался в океан, а в облака, и он видел перед собой тот остров, который называется Иль-де-Франс, — остров на небе. Он попробовал чистить зеркала и медные украшения, но почувствовал, что не может выносить даже этой работы, и оставив свои горшочки с эмалевыми красками, как оставляют баночки с румянами, когда приготовляются брать ванну, он сбросил свой пиджак и принялся за тяжелую работу. Теперь он перетаскивал бревна, исправлял борты у молодца. Как сегодня утром, у себя, он употреблял только простые, самые обыкновенные слова, без всяких тонкостей и острот, начав снова говорить на своем родном языке самыми несложными, обыденными выражениями, так и теперь он воспользовался случаем, предоставленным ему моими дядями, чтобы почувствовать французскую землю с самой ее материальной и тяжелой стороны. Возвратившись во Францию, радостнее всего он произносил слова: хлеб вино, доброй ночи. Он чувствовал себя очищенным, прикасаясь к настоящим камням, к бревнам, — к сердцу каменоломен и лесов. Мои дяди поняли его и не колебались более поручать ему таскать наверх известку. Мы услышали его смех на лестнице. Он нашел свой смех в этих принудительных работах и счастье в этой каторге дружбы, — он, поденщик своей страны…

Все так были заняты работой — и хозяева, и гости, — что никто из них не видел, как мы под'ехали. С гвоздями во рту, с черными руками отец приветствовал меня, толкнув плечом. Тот прием, который известен плотникам, ловко прячущим в рот острия гвоздей, еще не был им изучен. Он попытался поцеловать меня и прикоснулся к моей щеке — железный поцелуй — торчащими у него изо рта гвоздями. Собака была спокойна. Бэлла смотрела с удивлением на моих дядей за работой. Их лица на всех этих лестницах и крышах освещались тем же вдохновением, той же напряженной мыслью и воображением, как и во время их работ в лабораториях. Они открыли в течение дня новый способ ввинчивать винты, прикреплять шпингалеты, очищать колодцы. Волна гениальных изобретений прошла сегодня через мелкие ремесла и через обычные приемы работы у рабочих. Четыре пары творческих глаз смотрели на молотки, на щипцы, на клейстер. Теперь, во время грозы, разразившейся, наконец, дядя Шарль, несмотря на молнии и гром и несмотря на испанского посла, который не любил неосторожности и сказал, что он видел, как был убит молнией один гимнаст в ту минуту, когда он прикоснулся к своим гирям, поднял на крыше, точно первое знамя, — может быть, фамильное знамя, — первый громоотвод Франклина.

Мы собрались все в гостиной около собаки, которой дяди делали операцию за неимением других инструментов с помощью железной скобки, садовых ножниц, шпагата — теми инструментами, которые служат обычно для лечения и оперирования домов, когда молния, презирая громоотвод американца, презирая Дюбардо, презирая науку, ударила в маленькую иву во дворе и повалила ее. Эта была работа для Блавэна: он отнес дерево в дровяной сарай на спине. Шел дождь. Дерево было тяжелое, но сегодня он с радостью носил бы на себе и настоящих мертвецов.

— Бэлла очень задумчива, — телеграфировали братья Оргалес Гонтрану во время нашего обеда на обратном пути в Версаль. — Она и Филипп снова пьют кофе…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Август был очень жаркий. Но Ребандар распорядился закрыть фонтан в саду. Он воспользовался роспуском Палат для того, чтобы подготовить обвинение против моей семьи, и шопот воды мешал ему во время работы. Дрозды, наказанные вместе с Дюбардо, напрасно ожидали в течение целого дня возможности пополоскать себе горло и принять ванну. По вечерам, около девяти часов Ребандар, выходил, и тогда главный консьерж проскальзывал в темноту, повертывал кран и оставлял его открытым в течение часа, а затем возвращался в свою ложу с сознанием того, что он облегчил прилив крови у всей земли. Ребандар, находясь в центре юстиции, без труда мог найти точное наказание для каждого жеста моего отца и моих дядей. Жест дяди Жюля, который дал континенту слишком альтруистическую систему банков, был подсуден исправительному суду. Жест дяди Эмиля, создавшего международный радио-телефон, должен был судиться торговым судом. Жест моего отца, помешавший разрыву с Англией и Америкой, заслуживал предания верховному суду… Греки с успехом могли бы поручить Ребандару найти компетентную юрисдикцию для тех из их мифических или реальных героев, которые выказали слишком много мудрости или слишком много инициативы и были за это недостаточно строго наказаны, как, например, Икар судом двенадцати и Аристид изгнанием. С еще большим коварством, зная, что французы оспаривают приговоры правительственных судов, но считают окончательными вердикты присяжных, Ребандар интриговал в пользу того, чтобы дела Дюбардо были отданы на рассмотрение или дисциплинарных советов или суда присяжных. Это было накануне выборов. Для Ребандара был очень удобен тот единственный момент, когда партии, находящиеся у власти, вместо того, чтобы диктовать свою волю правительству, зависели от воли последнего. Мнение парламента не могло оказывать никакого сопротивления воле Ребандара, и он с жестами врача, но с голосом гипнотизера диктовал отдыхающему парламенту тот образ действий, который он должен принять при своем окончательном пробуждении. При одном имени Дюбардо каждый депутат вздрагивал, еще не зная точно, что заставят его сделать эти три слога, но чувствуя уже, что его поступки не зависят больше от него самого и что они, в конце концов, будут продиктованы Ребандаром. Агенты Ребандара уже принимали все меры для того, чтобы соединить наше имя с некоторыми скомпрометированными именами: дело Эмиля Дюбардо должно было последовать за делом Ландрю; дело Жюля Дюбардо было помещено между делами двух предателей. Нужно несколько веков, чтобы восстановить свое имя в глазах общества за то, что был выставлен между двумя разбойниками.

Ни парламент, ни общество не протестовали. Все те мужчины Франции, которые сохранили еще свободу и независимость, были в Контрексевиле, а все преданные и храбрые женщины в Люкселе. В течение двух месяцев наше имя достаточно побледнело, чтобы Ребавдар осмелился сообщить о близком аресте дяди Жюля.

В это лето мы оставались под Парижем, на холме около Сен-Жермена, так как мы знали, что Ребандар непременно распространит слух о нашем бегстве, если бы кто-нибудь из нас предпринял путешествие за границу. Каждый вечер я приезжал обедать домой, всегда привозя с собой дурные новости, а также газеты и письма. Мы жили почти на самой вершине холма, где поднимается версальский акведук, и перед самым акведуком из Марли. Мы господствовали над Парижем. Дни были длинные, и солнце стояло еще высоко, когда я под'езжал к даче. Отец и дяди, подобно тому как они отрицали всякие болезни, не хотели признавать и жары. На этом сухом холмике, единственной свежестью которого был вид двух акведуков, на этих горных шоссе без всякой тени братья Дюбардо, упорно не снимавшие своих сюртуков (которые были вместе с зелеными пальто мундирами моей семьи), возымели странную фантазию учиться ездить на велосипеде. До сих пор у них не было для этого ни времени, ни случая. Я нашел всех этих Дюбардо, перешедших за пятидесятилетний возраст, со всеми знаками, изобличающими ребенка, оставленного одного, в шалостях и непослушании: с шишкой на лбу у известного физика, с дырой на штанах у бывшего министра. Во время обеда они заметили, кроме того, что у одного была сильная боль внизу спинного хребта, у другого вывихнут большой палец. Они относились к этим ушибам с тем же презрением и так же серьезно, как к ранам, из которых вселенная извлекла выгоду и которые причинил им в свое время радий или взрывы газа. Единственно о чем они сожалели — это то, что у них не было двух велосипедов, так как каждый из них утверждал, что он ездит быстрее другого, и это возбуждало у них бесконечные споры.