Александр,Валентин Сеславин,Пушкин - Из единой любви к отечеству Страница 22

Вряд ли гадалка знала историю так, как знал ее Наполеон, но русская женщина в нескольких словах сумела выразить причины войны, которые не сумел выразить он сам, не сумел убедить своих маршалов и еще в меньшей степени солдат. Никто не нес к стопам Наполеона "почтение и доверие" и не проявлял открытого желания "соединиться с императором и королем и способствовать с ним общему благополучию".

Все очевидней становилась безнадежность расчетов на быструю и упоительную победу, на беззаботный отдых от ратных трудов в теплых и уютных крестьянских избах, в просторных дворцах и особняках русской знати. Время давило, жгло, испепеляло эфемерные надежды завоевателей, исподволь готовило им бесславный конец. Он был сокрыт от взоров разноплеменных вояк, лихо маршировавших по русской земле, туманной дымкой, за которой им мерещились богатства "скифских городов". От предсказаний в таких случаях отмахивались, как это сделал, например, польский генерал (не исключено, что это был Понятовский). Вот какой разговор состоялся между ним и пожилой женщиной в Могилеве.

На его вопрос, что она ищет в огороде, когда кругом все пусто, "женщина, обремененная летами и бедностью, лишившаяся последних крох от грабежа французов", ответила: "Однако помню, что в одно лето налетевшая саранча точно так же опустошила край наш, но она, окаянная, от наступившей стужи вскоре погибла".

Что же, народная мудрость, сравнивавшая нашествие французов с нашествием всепожирающих насекомых, оказалась права, а пока над Родиной нависла смертельная опасность, народу грозило порабощение, родным очагам — разорение. Чувство гнева разгоралось в многомиллионных массах по мере того, как враг продвигался в глубь страны, сжигая деревни и села, насильничал над их обитателями, оскорбляя священные реликвии, грабя и увозя добытое трудом и потом.

И хотя в манифесте Александра I были такие слова: "Да встретит враг в каждом дворянине — Пожарского, в каждом духовном — Палицына, в каждом горожанине — Минина", русский народ без подсказки определил стелепень беды, надвигавшейся на Отчизну. Людская молва быстрее, чем официальные депеши, разносила весть о французах-грабителях, мародерах-истязателях.

Пламень мщенияУдарил молнией по вспыхнувшим сердцам.Все бранью вспыхнуло, все ринулось к мечам.

Слова поэта достаточно точно характеризовали обстановку в России того времени. Страна превратилась в единый и огромный военный лагерь, готовый к схватке со смертельным врагом. В напутствиях матерей, сестер, дочерей, кроме веры в победу, звучало неуемное желание быть полезными Родине. В Петербурге оно выразилось в создании "Дамского патриотического комитета" под покровительством императрицы Елизаветы Алексеевны.

Современник, заглянувший в двери комитета, мог наблюдать приблизительно такую картину. Одна из комнат была отведена под склад одежды и обуви, другая была наполнена прочно устоявшимся запахом махорки: здесь готовили солдатские кисеты, в третьей властвовали врачи, упаковывая в походные корзины медицинские препараты, в четвертой вели записи денежных средств, поступавших в комитет. "Как пожертвования шли отовсюду на нужды государственные от богатых дам, так и баба несла последнюю свою куделю или кусок холста в общее казнохранилище". Барьер сословной розни, существовавший с незапамятных времен, отступил, позволив простой русской женщине в полный голос заявить о своих гражданских чувствах. "Я не затем это сделала, чтобы про меня знали", — сказала крепостная графа Орлова, отдавая 100 рублей "на укрепление воинства расейского". Читателю предлагается сравнить: накануне войны "рабочую девку" можно было выторговать за 150 рублей, мужика — за 200, а "смышленного в грамоте" — за 300 рублей.

За извечной сухостью цифр оказались скрытыми имена, возраст вкладчиц порой грошовых сумм, и лишь по фамилиям их владельцев удается установить обширную географию безвозмездных пожертвований.

Дорогам Смоленщины не единожды приходилось становиться немыми свидетелями всевозможных нашествий. Данное разве что масштабом отличалось от предыдущих. Оно, словно спрут, множеством цепких щупалец проникало в мирный жизненный уклад, где главной заботой была забота о хлебе насущном.

В августе 1812 года его жгли на корню, косили недозревшим, закапывали в землю, оставляя пустыню с одинокими колодезными журавлями, завыванием одичалых собак, с постукиванием незакрытых ворот и ставень.

Это было настолько неожиданным для врага, что в мемуарах любого чудом уцелевшего солдата или офицера можно найти подтверждение недоумению, царившему во французской армии. "Уже больше двух месяцев, — писал во Францию офицер Лабом, — мы встречаем на пространстве около 300 миль одни только безлюдные деревни и опустошенные поля". Другой офицер, Росс писал: "Все против нас, все готовы либо защищаться, либо бежать, везде меня встречали неприязненно, с упреками и бранью… бабы готовы к бегству и ругали нас так же, как мужики".

Что ж, русские женщины умели при острой необходимости выражать свои мысли словами, которые заслуживали оккупанты и которые не вошли в словарь Даля и точно не переводятся ни на один язык мира.

Ненависть, прочно поселившаяся в сердце каждой россиянки, искала и находила выход не только в словах. Под рукой всегда в таких случаях находились предметы непритязательного крестьянского обихода.

"Даже женщины сражаются! — восклицал Федор Глинка и описал следующий эпизод. — Сего дня крестьяне Гжатского уезда, деревень князя Голицына, будучи вытеснены из одних засек, переходили в другие соседственные леса через то селение, где была главная квартира (русской армии. — В.К.). Две молодые крестьянские девки ранены были в руки. Одна бросилась на помощь деду своему, другая убила древесным суком француза, поранившего ее мать".

Никто и никогда из душевладельцев не ставил цель научить крестьянина владеть оружием. Больше того, этого умения боялись. Приходилось эту мудреную науку постигать в схватках с неприятелем, уничтожая его добытым оружием. Вот где был простор природной сметке, цепкому уму, твердым рукам и острому глазу! Было бы наивно полагать, что русский крестьянин всю жизнь готовился к нашествию, и все же "предприятия они свои (воины-земледельцы. — Б.К.) основывали не на слепой отважности, но на благоразумии и осторожности. В перелесках, за буераками, везде острожные воины-земледельцы расставляли недремлющую стражу. Сверх того установили, чтобы по звону колокольному сбираться им немедленно верхами и пешком, где услышат первый звон".

Именно так действовал отряд под командой крестьянки Прасковьи из деревни Соколове Ни она, ни ее односельчане не сумели, да и вряд ли бы успели воспользоваться тем способом, который оказался сподручным Смоленскому губернатору барону Ашу, постыдно бежавшему при первых выстрелах французской артиллерии, предоставив подданным распорядиться своей судьбой.

Оставшаяся для потомства "кружевница Прасковья" распорядилась ею так, как подсказывала совесть. Как бы трудно ни звучало ее имя по-французски, его с опаской произносил губернатор Смоленска Жомини, оно косвенно послужило причиной расстрела интенданта Сиоффа и вызвало удивление у самого императора Франции. Гнев Наполеона был беспределен: армия не получала "запланированного" фуража и провианта. Может быть, и другого интенданта Вильбланша ждала та же участь, если бы Жомини не сообщил Наполеону о трудностях снабжения и, в частности, о "неуловимой предводительнице Прасковье и ее поразительных действиях".

Жомини, назначая за голову Прасковьи "большую сумму", не подозревал, что имя ее окажется бесценным для истории, а в золотых кладовых народной памяти навсегда сохранится ее образ. "Ростом была она высокая, с открытым ясным лицом, с тяжелыми косами за плечами. Она была настоящей русской красавицей. Ее руки умели не только плести искусные кружева, но и не гнушались тяжелого крестьянского труда. А когда необходимо было постоять за себя и ближних, они брали топор, вилы и разили врага".

Почти ежедневные визиты французов в деревню, где жила Прасковья, превращались в повальные грабежи и избиение ни в чем не повинных людей. В один из таких наездов двое солдат ворвались в ее избу и "со злобным намерением устремились к крестьянской жене, угрожая умертвить ее саблею". Жизнью расплатились они за беспредельную наглость. Топор еще раз сослужил Прасковье хорошую службу, отправив к праотцам троих из шестерых нападавших. Среди убитых оказался полковник, в форме которого она не раз появлялась перед неприятелем во главе отряда, вооруженного трофейным оружием. "Страшное это было войско, — свидетельствовал современник, — двадцать сильных молодых парней и с ними красавица Прасковья".