Кодзиро Сэридзава - Умереть в Париже. Избранные произведения Страница 23

Кажется, именно с того времени Арисима начал испытывать сильнейшие душевные терзания. Они были вызваны проблемой частной собственности, которая волновала Арисиму с точки зрения общих основ человеческого бытия, между тем как мы, молодёжь, трактовали её исключительно с социально-экономических позиций. Из-за этого то и дело возникали весьма бесцеремонные перепалки.

Как-то раз один студент экономического факультета совсем позабыл о приличиях:

— Вы так сильно страдаете из-за того, что у вас есть собственность. Почему в таком случае вам не отказаться от неё и не начать жить как неимущий пролетарий?

— Я не могу на это пойти, пока у меня жива мать и я должен о ней заботиться.

— А в том случае, если ваша мать умрёт, вы откажетесь от своего состояния?

— Я с радостью употреблю его на то, чтобы воплотить ваши идеалы!

Но вместо того, чтобы снять шляпу перед благородством Арисимы, мы, увы, кичливо гордились тем, что припёрли его к стенке. Такова молодость!

В то время в Императорском университете экономический факультет получил самостоятельность. Вскоре экономика начала входить в моду среди молодых людей, которые ошибочно полагали, что экономика и социология, будучи новыми дисциплинами, способны разрешить все человеческие проблемы. В своей заносчивости я был уверен, что душевные муки Арисимы проистекают только лишь из-за недостатка его познаний в экономике.

Учась в лицее, я колебался, не посвятить ли себя гуманитарным наукам, но, наблюдая за мучительными раздумьями Арисимы, выбрал в университете экономический факультет. С глубоким сочувствием вспоминаю ныне рассказы Арисимы о его творческих и нравственных терзаниях, которые тогда слушал с пренебрежением. Сейчас-то я понимаю, как он был несчастен, будучи окружён молодёжью, легкомысленно взирающей на жизненные невзгоды. В университете я выбрал экономический факультет, но страсть к творчеству во мне не угасла. Как только у меня выдавалась свободная минута, я усаживался писать роман, но, разумеется, даже не думал о том, чтобы где-нибудь его напечатать.

Поступив в университет[47], я весной вместе с несколькими своими однокурсниками по рекомендации лицея устроился на временную работу в министерство иностранных дел. После окончания Первой мировой войны был подписан Версальский договор, и министерство иностранных дел было занято переводом и публикацией его японского текста. В первой половине дня я слушал лекции, а после обеда отправлялся на службу. Жалованья мне назначили тридцать йен в месяц.

Я надеялся, воспользовавшись случаем, поближе познакомиться с дипломатической службой. Дело в том, что ещё когда я раздумывал, не посвятить ли себя гуманитарным наукам, господин Кодзима Кикуо[48] дал мне один совет. Если желаешь быть писателем, не стоит заниматься гуманитарными науками, стань лучше дипломатом! У дипломатов вдоволь свободного времени, хватит и на то, чтобы пополнять свои знания, и на творчество найдётся досуг. К тому же будет возможность публиковаться на иностранных языках. Если уж хочешь творить, ты должен стремиться, не ограничиваясь узкими пределами Японии, обращаться к людям всего мира! Он горячо убеждал меня, что такое возможно лишь для дипломата, приводя в пример какого-то Каяно Нидзюсана, входившего в литературное объединение "Сиракаба"[49].

Этот совет льстил юному честолюбию. Я уже размечтался, что, если дипломатическая работа придётся мне по душе, сдам экзамены и стану дипломатом, буду печатать свои книги на иностранных языках. Поэтому я решил, работая в министерстве иностранных дел, присмотреться к дипломатической службе. Однако моя работа в министерстве заключалась в корректуре текста договора и никак не способствовала расширению моего кругозора.

Глядя во французский оригинал, я сверял японский текст договора, следуя принятой в министерстве орфографии, и в первое время, когда мне попадались в договоре неумело переведённые места, я, не удержавшись, вносил исправления. В конце концов меня вызвал начальник отдела и, обругав по-всякому, устроил мне взбучку. Я попытался оправдаться, указав на погрешности в тексте, но тот лишь рассмеялся:

— Не забывайте, вы здесь для того, чтобы работать руками, а не головой! Вам поручили корректуру, исправлять текст вас никто не уполномочивал.

Вот оно что… Осознав, что моя голова здесь не требуется, я в досаде почесал в затылке.

Служба была весьма вольготной, но у меня возникло чувство, что я за жалкие гроши гроблю свои лучшие студенческие годы, предназначенные в равной мере для учёбы и веселья, и решил не задерживаться долго в министерстве. В конце этого года господин И., заболев, лёг в больницу, и я, собравшись с духом, уволился. К этому времени у меня отпало всякое желание становиться дипломатом. Среди получивших рекомендацию лицея было много желающих стать дипломатами, но из тех, кто поработал тогда в министерстве, ни один впоследствии не стал сдавать экзаменов на дипломатическую службу. Наверное, помучившись с корректурами, они пришли к выводу, что дипломатическая карьера невыносимо скучна. Оттого времени у меня осталось лишь одно приятное воспоминание.

Её величество императрица в связи с окончанием работ соизволила раздать денежные вознаграждения, по случаю чего в саду резиденции премьер-министра был устроен вечерний приём. Был ясный вечер ранней осени. Министерские чиновники присутствовали в полном составе. Мы тоже, студенты, одетые в форму с металлическими пуговицами, топтались в углу. Подавали чай и вино. Старик из мелких чиновников взялся нам объяснять:

— Это господин Мусянокодзи. Это господин Мацудайра. А вон тот коротышка — Хирота[50]… Когда сдадите экзамены и поступите на дипломатическую службу, они будут вам примером для подражания!

Господин Мусянокодзи, одетый в кимоно и белые таби, выглядел, как и подобает высокому чину, статно и величественно. Мы восторгались его элегантностью, он был совсем не похож на своего младшего брата Санэацу[51], которого мы тогда запоем читали. Держа бокалы с шампанским, мы обсуждали дерзкие планы когда-нибудь отправиться в страну, прославленную виноделием, и на месте отведать бордо.

В университете было невыносимо скучно.

Каждый день приходилось изо всех сил записывать лекции, но их содержание было столь примитивным и общедоступным, что невольно закрадывалось сомнение в их так называемой научности.

Написанные профессорами книги теснились на полках книжных лавок у входа в университет, а лекции казались всего лишь кратким конспектом этих книг. Если старательно записывать лекции, то не оставалось времени на то, чтобы вдумываться в их содержание, поэтому студенты во время лекций превращались в неумелых стенографистов. Тем временем ушлые торговцы, решив заработать, избавив студентов от стенографических трудов, устроили прямо перед университетом копировальную мастерскую. Уже на следующий день после лекции в продажу поступала её отпечатанная версия. Студенты получали бы больше пользы, если бы, вместо того чтобы томиться в аудитории, просто покупали и читали эти отпечатанные лекции и книги профессоров.

Кроме всего прочего, по тому, с каким равнодушием профессора отбарабанивали с кафедры свои лекции, было видно, что они всего лишь отбывают повинность, ни о каком духовном контакте со студентами не было и речи. Кажется, более всего профессора жаждали опубликовать свои маловразумительные статьи в популярных журналах, не имеющих никакого отношения к науке. Из-за этого, учась в университете и не имея возможности общаться с подлинными учёными, подлинными преподавателями, мы чувствовали себя в пустоте. Наверняка в университете были и такие учёные, и такие преподаватели, но всё было устроено так, что мы, студенты, не могли сойтись с ними поближе. Естественно, что университет превратился в своего рода клуб для дружеских посиделок, и нам, кипевшим избытком энергии и энтузиазма, не оставалось ничего другого, как искать им применение на стороне. Мечтая изучить философию и экономику, я поступил на экономический факультет, но только напрасно растрачивал своё страстное влечение к науке. Увы, кроме университета, не было ни учреждения, ни организации, где бы я мог удовлетворить свою жажду знаний. Если, несмотря на всё это, студенческая жизнь была и весёлой, и счастливой, то в том была наша личная заслуга.

Вместе с несколькими моими одноклассниками по лицею я организовал научный кружок. С факультета экономики я был один, остальные пятеро учились на юридическом. Цель кружка заключалась в том, чтобы изучать изменения в социальной системе и социальной мысли послевоенной Европы. Это был своего рода читательский клуб, где каждый, прочитав заинтересовавшую его книгу, пересказывал то, что усвоил из её содержания. Мы постановили собираться раз в неделю. Пусть переводной литературы было очень мало, зато наша жажда знаний была необъятной. Работающий ныне советником по Италии А. постоянно докладывал об истоках Русской революции. Ставший впоследствии профессором университета Кюсю Кикути уже в то время много читал о французском трудовом законодательстве. Я делал сообщения об отмене системы заработной платы, предложенной Шарлем Жидом[52]. Это было то безмятежное время, когда никто из членов кружка ещё не слышал имени Маркса.