Жорис-Карл Гюисманс - В пути Страница 23

Аббат спокойно ответил:

— Но почему непременно слушать поддельное пение, когда вы можете наслаждаться подлинным? Могу вам сказать, даже в Париже есть церковь, где оно сохранилось неприкосновенным и исполняется согласно измененным мною правилам.

— Правда? Где?

— У бенедиктанок Святого Таинства, в улице Месье.

— Свободен ли вход в этот монастырь, все ли допускаются на богослужения?

— Все, на неделе там ежедневно поют в три часа вечерню, а по воскресеньям в девять служат позднюю обедню.

— Ах, почему не знал я этого храма раньше! — воскликнул Дюрталь, впервые выходя оттуда.

И действительно, церковь удовлетворяла его желаниям. Расположенная на пустынной улице, она была полна трогательной задушевности. Архитектор соорудил ее без всяких выдумок и новшеств. Выстроил в готическом стиле, совершенно не фантазируя и не мудрствуя лукаво.

Она изображала крест, один поперечный конец которого, за отсутствием места, был сильно укорочен, а другой удлинялся в виде залы, отделенной от клироса решеткой, над которой поклонялись Святым Дарам два ангела, опустившись на колени и над розовыми спинами раскинув лиловые крылья. За исключением двух этих статуй, выполненных с истинным безвкусием, все остальное утопало в сумерках и не слишком резало глаза. Капелла была мрачной и юная служанка появлялась всегда, словно тень, в богослужебные часы, высокая, бледная, немного сгорбленная и проходя перед алтарем всякий раз преклоняла колено и низко опускала голову.

Она казалась необычной и, точно бесплотная, скользила бесшумно по плитам, склонив чело с повязкой, надвинутой на брови; чудилось, что она улетает, подобно исполинскому нетопырю, когда, повернувшись спиной, она останавливалась перед престолом и, подняв руки, откидывала черные широкие рукава, зажигая свечи. Дюрталь рассмотрел однажды ее болезненные чарующие черты, пепельные ресницы, томно голубые глаза и угадал тело, изнеможденное молитвами, под черной рясой, стянутой кожаным поясом и украшенной небольшим золоченым изображением дароносицы, которое блестело ниже нагрудника близь сердца.

В замыкающейся решеткой и расположенной слева от алтаря, обширной зале, яркое освещение, падавшее издали, открывало взору весь капитул, рядами восседавший на дубовых креслах, в глубине увенчанных возвышением, занимаемым игуменьей.

Зажженная свеча горела посреди зала и монахиня молилась перед ней денно и нощно с веревкой на шее, чтобы загладить уничижение, приемлемое Иисусом под видом Евхаристии.

В первое посещение этого храма, в воскресенье, Дюрталь пришел незадолго до обедни и ему удалось видеть, как входили бенедиктинки, за железным кружевом решетки. Они приблизились попарно и остановившись посреди зала, лицом обращались к алтарю, поклоняясь ему. Потом кланялись друг другу. И тянулась черная вереница женщин, в которой сияла лишь белизна повязок и брыжей, да сверкали золотистые пятна миниатюрных дароносиц, украшавших грудь, пока не показались наконец замыкавшие шествие послушницы, выделявшиеся белыми вуалями головных уборов.

Тихо заиграл в глубине вступление маленький орган, и начал обедню престарелый священник, которому помогал служка.

Понятно было изумление Дюрталя, никогда не слыхавшего, как целых тридцать голосов сливаются в единый нераздельный голос столь странного диапазона, голос сверхземной, самопроизвольно воспламеняющийся в пространстве и расстилающийся нежными извивами.

Это не имело ничего общего с ледяными, строптивыми стенаниями кармелиток, совсем не походило на выравненные, закругленные, по-детски звучавшие, бесполые голоса францисканок. Он здесь нашел иное.

На улице Глясьер сырые, хотя смягченные и утонченные молитвою, голоса все же хранили грубоватый протяжный оттенок, выдававший их народное происхождение. Ревностно очищенные, они оставались, однако, человеческими. Здесь звенела, наоборот, серафимская нежность звуков. Голос неопределенный, тщательно процеженный сквозь божественное сито, приспособленный к литургическому пению, развертывался, пламенея. Расцветал девственными букетами белоснежных звуков, угасал и в конце некоторых песнопений распускался растениями бледными, далекими, истинно ангельскими.

В такой передаче совершенно подчеркивался смысл, возносимых за обеднею молений.

Стоя за решеткой, отвечала священнику обитель.

После «Кирие Элейсон», скорбного, глухого, жесткого почти трагического, Дюрталь услышал подлинный древний напев «Слава в вышних», прозвучавший настойчивым воплем, таким любовным и суровым. Прослушал он «Верую», медленное торжественное и задумчивое, и мог убедиться, как глубоко разнятся эти песнопения от исполняемых везде в церквах. Вместо рыхлого пыла, вычурной, натянутой отделки, угловатых граненых мелодий, слишком современных окончаний, случайного аккомпанемента сочиненного для органа, он столкнулся лицом к лицу с музыкой, которая своей изысканной нервною простотой напоминала первых мастеров. Увидел подвижническую суровость ее линии, резонанс ее окраски, ее металлические отблески, выкованные варварским, чарующим искусством готических мастеров. Услышал, как трепещет под складками звуковой одежды нервная душа, невинная любовь минувших веков и открыл такой любопытный оттенок в исполнении бенедиктинок; вопли обожания, нежный рокот кончались боязливым лепетом, быстро обрывавшимся, как бы уничиженно отступавшим, смиренно пропадавшим, словно испрашивая прощения у Господа за то, что смеют его любить.

— Как хорошо, что вы направили меня туда, — сказал аббату при свидании Дюрталь.

— У меня не было выбора, — ответил, улыбнувшись, священник. — Древнее пение чтут лишь в обителях, подчиненных бенедиктинскому уставу. Его восстановил великий орден святого Бенедикта. Дом Портье сделал для церковной музыки тоже, что Геранже для литургии.

Засим сверх подлинности голосового текста и способа его исполнения, есть еще два основных условия — и они встречаются только в монастырях — чтобы воссоздать особенное бытие этих мелодий: во-первых вера, а затем понимание смысла поющихся молитв.

— Но я не думаю, чтобы бенедиктинки знали по-латыни, — перебил его Дюрталь.

— Простите, немало монахинь святого Бенедикта и даже сестры других орденов усердно изучают латынь, чтобы понимать богослужебный чин и псалмы. В этом крупное преимущество их перед певческими хорами, большей частью состоящими из ремесленников, необразованных

и чуждых благочестия, простых рабочих звука. Отнюдь не желая понижать вашего восхищения музыкальной чистотой этих монахинь, я однако замечу, что всю глубину и широту древних напевов вы постигнете, услышав их без всяких приправ, свойственных устам мужчин, но не слетающих с губ дев, хотя бы и бесполых. К сожалению, хотя в Париже есть две общины бенедиктинок, одна на улице Месье, другая в Турнефор, — но нет зато истинного мужского бенедиктинского монастыря…

— А на улице Месье они полностью следуют уставу святого Бенедикта?

— Да, но кроме обычных обетов бедности, целомудрия, безвозвратного иночества и послушания, они, в том виде, как его изложила святая, дают еще обет искупления и обожания Святого Таинства в той форме, как установила святая Мехтильда.

Среди монахинь они отличаются суровейшим образом жизни: почти не потребляют мяса, встают в два часа утра и поют заутреню часами, зиму и лето, денно и нощно сменяют друг друга пред свечею искупления и алтарем.

— Да что говорить, — продолжал помолчав аббат, — женщины и выносливее и доблестнее мужчин. Никакое мужское общежитие не могло бы выдержать такой жизни, особенно в расслабляющем воздухе Парижа и конечно погибло бы.

— Еще сильнее, пожалуй, изумляет меня, — заговорил Дюрталь, — когда я думаю о требуемой от них добродетели послушания. Как может дойти до такой степени самоуничтожения одаренное волей существо?

— О, да, — отвечал аббат. — Послушание одинаково во всех великих орденах. Оно безусловно и чуждо всяких послаблений. Святой Августин превосходно излагает его в своей формуле. Мне поминается фраза, которую я вычитал в одном из толкований к его канону:

«Надлежит проникнуться чувствами вьючного животного и беспрекословно покорствовать, подобно лошади или мулу, лишенным разума, но так как даже скоты эти брыкаются под шпорами, то вернее следует в руках старшего уподобиться чурбану или древесному стволу, необладаю-щим ни жизнью, ни движением, ни способностью действовать, ни волею». — Ясно вам теперь?

— Сколько здесь страшного! Я охотно допускаю, — продолжал Дюрталь, — что в таком самоотречении монахини награждаются могучей помощью свыше, но разве они не переживают минутной слабости, припадков отчаяния, мгновений, в которые сожалеют о естественной воле, о просторе, и оплакивают созданную себе мертвенную жизнь? И не выпадают ли, наконец, у них дни, когда вопят пробудившиеся чувства?