Жорис-Карл Гюисманс - В пути Страница 24

— Сколько здесь страшного! Я охотно допускаю, — продолжал Дюрталь, — что в таком самоотречении монахини награждаются могучей помощью свыше, но разве они не переживают минутной слабости, припадков отчаяния, мгновений, в которые сожалеют о естественной воле, о просторе, и оплакивают созданную себе мертвенную жизнь? И не выпадают ли, наконец, у них дни, когда вопят пробудившиеся чувства?

— Несомненно. Тридцатый год — для большинства самый грозный возраст иноческой жизни. В эти именно лета вспыхивает буря страстей. Преодолев этот порог, — а она почти всегда преодолевает его, — женщина спасена.

Но плотские соблазны, в сущности, нельзя назвать самым мучительным из переносимых ими искушений. Истинная пытка, которую претерпевают они в часы смятенья, таится в пламенном, безумном сожалении о неизведанном ими материнстве. Возмущаются обездоленные женские органы, и разгорается сердце, как бы не переполнял его Господь. Столь недосягаемым, столь далеким кажется им младенец Иисус, которого они так возлюбили!

Другие сестры не преследуемы никаким определенным искушением, не осаждаются каким-либо из знакомых нам наваждений. Они просто чахнут неизвестно от чего и вдруг угасают, словно задутая свеча. Их угашает уныние обители.

— Однако, знаете, это немного безотрадные подробности, аббат…

Священник пожал плечами:

— Обратная сторона возвышенного лика, — заметил он. — Безмерны зато награды, даруемые иноческим душам даже здесь на земле!

— Наконец, я не думаю, что монахиню все покидают, когда она бьется, уязвленная плотью. Что делает тогда мать игуменья?

— Она действует, сообразуясь с телесным складом и душевными особенностями больной. Заметьте, что она могла следить за ней в годы послушания, и неизбежно подчинила ее своему влиянию. В такие мгновения она должна тщательно надзирать за своей духовной дочерью, стараться перевернуть течение ее мыслей, занять ее ум, сломить изнурительными работами. Не оставлять одну, сократить, если потребуется, ее молитвы, уничтожить, если нужно, посты, лучше питать. В других случаях целесообразнее, наоборот, если она обратится к помощи более частого причастия, применит успокоительное или кровопускания, укажет питать ее с примесью охлаждающих семян. Но главным образом она, конечно, должна наравне со своей общиной молиться за нее.

Я знавал престарелую игуменью бенедиктинок Сент-Омере, несравненную управительницу душ, которая прежде всего ограничивала продолжительность исповеди. Чуть только замечала она всходы малейших признаков болезни, как с часами в руках давала кающейся только две минуты. По истечении этого времени она отсылала ее из исповедальни и вводила в общество сестер.

— Почему так?

— Потому что в иноческой исповеди заключена величайшая опасность расслабления. Она как бы ванна, слишком горячая и слишком длительная. Монахини исходят в излияниях, бесполезно терзают свое сердце, распространяются о своих грехах и в любованьи ими растравляют их. Они выходят от духовника еще истомленнее, еще больнее прежнего. Чтобы покаяться, достаточно монахине двух минут! Помимо того… будем откровенны, сознаемся, что монастырская пагуба в духовниках. Я отнюдь не хочу сказать, что подозреваю их порядочность, нет!.. но обычно они назначаются из числа епископских любимцев и часто это люди совершенно не сведущие, ничего не смыслящий в руководительстве душами, человек, который утешая, способен растревожить их. Прибавьте также, что несчастный с отвисшей челюстью беспомощно будет советовать и вкривь, и вкось, если наступят столь частые в монастырях бесовские наваждения и способен только обессилить деятельность игуменьи, совсем иначе искушенной в этих врачеваниях.

— Скажите, — спросил, подыскивая слова, Дюрталь, — я убежден, что ошибочны рассказы вроде тех, которые преподносит Дидро в своей глупой книге «Монахиня»?

— Измышлены сообщаемые названным писателем мерзости, за исключением случаев, когда обитель растлена — благодарение Создателю это встречается редко — настоятельницей, предавшейся Сатане. Помимо всего, достаточная порука заключается в существовании греха, который служит противоядием сатанинскому пороку и зовется грехом усердия.

— Как так?

— Да, грех усердия подстрекает к доносу на соседку, насыщает ревность, создает соглядатайство, питающее его злобу; он истинный грех монастырей. И уверяю вас, что если б две сестры посмели утратить стыд, то на них сейчас же обрушились бы доносы.

— Но я полагал, аббат, что большинством орденских уставов позволено доносительство.

— Да, но в этой области, особенно в женских монастырях, не исключена возможность некоторых злоупотреблений; не забудьте, что наряду с чистыми мистическими затворницами, истинными святыми под монастырским кровом обитают монахини, менее подвинувшиеся на путях совершенства, еще не избавившиеся от известных недостатков…

— Скажите, раз мы уже коснулись интимных подробностей, я позволю себе, аббат, спросить: не пренебрегают ли слегка опрятностью эти доблестные девушки?

— Не знаю. Могу сказать одно: во всех известных мне аббатствах бенедиктинок каждой монахине предоставляется действовать по собственному усмотрению. Вопрос наоборот предусматривается в нескольких общинах авгу-стинок. Омовение тела разрешается не больше раза в месяц. Зато у кармелиток требуется чистота. Святая Тереза ненавидела грязь и любила чистое белье. Если не ошибаюсь, сестрам ее дается даже право иметь в кельях флакон одеколона. Как видите, все зависит от Ордена и вероятно от настоятельниц, тоэгда в уставе не содержится особых указаний. Но не забудьте, что нельзя рассматривать этого вопроса исключительно со светской точки зрения. Для некоторых душ телесная неопрятность есть страдание, одно из многих умерщвлений, которым они себя подвергают. Вспомните Бенедикта Губастого!

— Того, который подбирал паразита, сползавшего с него и благоговейно водворял его обратно за рукав!.. Я предпочитаю самоумерщвления иного рода.

— Поверьте, что есть еще более суровые, и сомневаюсь, чтоб они пришлись вам больше по душе. Не захотите вы подражать Сюзо, который, умерщвляя плоть свою, восемнадцать лет влачил на голых плечах огромный крест, усаженный гвоздями, острия которых вонзались в его тело. Из страха вовлечься в искушение уврачевать свои раны, он заковал руки в медные рукавицы, также подбитые гвоздями. Не лучше берегла себя святая Роза Аимская. Она так туго опоясала стан свой цепью, что та вонзилась наконец к ней в тело, скрывшись в кровавом кольце раздувшейся кожи. Носила власяницу из конского волоса и спала на осколках стекла. Но все испытания эти ничто в сравнении с самоистязанием одной капуцинки, преподобной матери Пассидии Сиенской.

Она изо всей силы бичевала себя лозами можжевельника и остролиста, поливала затем свои раны уксусом и натирала их солью. Спала зимой на снегу, а летом на грудах крапивы, плодовых косточках и вениках. Опускала раскаленную дробь в свои башмаки и, коленопреклоненная, стаивала на чертополохе и терновнике. Проломив в январе лед в бочке, погружалась в воду; чуть не задыхалась, приказывая подвешивать себя вниз головой в трубе камина, в котором зажигали сырую солому; всего не перескажешь! Я полагаю, — кончил, смеясь, аббат, — что если б зависело от вас, то вы самоистязания Бенедикта Губастого предпочли бы остальным.

— Говоря откровенно, я не желал бы никаких, — ответил Дюрталь.

Наступило мгновенное молчание. Дюрталь снова думал о бенедиктинках:

— Почему, — спросил он, — в «Духовной Седьмице», вслед за титулом бенедиктинок Святого Таинства, печатается пояснение: «Обитель святого Людовика Тампля»?

Аббат объяснил:

— Первый монастырь их основался на развалинах тюрьмы Тампль, переданных им королевским указом, когда Людовик XVIII вернулся во Францию.

Основательницей и игуменьей их была Луиза Аделаида Конде Бурбонская, несчастная принцесса-скиталица, почти вся жизнь которой протекла на чужбине. Изгнанная из Франции революцией и империей, преследуемая чуть не во всех европейских странах, бесприютная, блуждала она по монастырям, укрываясь то у венских монахинь св. Елизаветы и туринских сестер Благовещения, то у Пьемонтских капуцинок, у швейцарских трапписток, бенедиктинок Польши и Литвы. Потерпев последнюю неудачу у бенедиктинок графства Норфолкского, она могла наконец возвратиться во Францию.

В лице ее мы встречаемся с женщиной, необычайно искушенной в иноческой мудрости и весьма опытной в руководительстве душ.

Она хотела, чтобы в ее аббатстве каждая сестра обреклась Небу во искупление грехов содеянных и в возмездие прегрешений, могущих быть совершенными, и подвергалась бы тягчайшим лишениям. Установила непрерывную молитву и ввела во всей чистоте древние церковные мелодии, изгнав всякие другие.