«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев Страница 25

могу от них избавиться. Улягусь где-нибудь под стогом и бог знает сколько времени не засыпаю. Все лица, которые я оживил, окружают меня. Молчат и смотрят на меня с радостью. Благодарны мне: ведь это я сохранил их след на земле. Только жена смотрит на меня с укором. «Эх, Игнат, Игнат, — горестно шепчет она, — отчего ты меня не уберег? Отчего не вырвал из рук того обольстителя? Отчего не удержал, когда я покатилась вниз?..» Но что я мог? Скажите, что я мог сделать, когда у меня не было ни кудрявых усов, ни скрипки, как у того венгерца с баржи! А она была молода, и уж очень ей хотелось увидеть, что там, в больших городах выше по Дунаю. Вот какие дела, милая барышня… Может, закурите еще из моих, а то паровоз свистит, скоро простимся.

Но барышня, отвернувшись к окну, кусала губы и часто моргала.

— Хоть весточку получили вы от нее? — спросила она, не оборачиваясь.

— Получил, — тихо ответил Игнат. — Она дала мой адрес будапештской общинной больницы, и они уведомили меня на бланке, что жена моя умерла и похоронена на казенный счет, как нищая. Я вот, старый негодник, все тщусь памятник ей на могилку поставить, деньги принимался копить, да… сами видите — векселя! Так уж, наверное, и останется от нее один портрет… Ну, до свидания!

Поезд еще только замедлял ход, когда Игнат, схватив свою тяжелую папку, перешагнул через ноги портного и исчез в коридоре.

Поезд чуть приостановился и сразу тронулся.

Проехав здание вокзала, мы увидели фотографа, шагавшего уже среди пожелтевших нив.

1944

Перевод А. Алексеева.

ПАРИЖАНКИ

Да, мы поехали в Париж: я — пианист, он — художник, оба с одинаково безмерной жаждой славы. Мы решили «заставить признать нас»: я — своими будущими концертами, он — не написанными еще картинами. Кого и как мы хотели заставить, нам самим было не особенно ясно. Очевидно, весь мир.

Уже на вокзале мы съежились, как мокрые мыши.

Мы тогда еще не понимали, что бедняцкая доля и толчея житейского дна обогащают душу художника больше, чем музеи и концертные залы. Два года полуголодного восхищения чужим искусством и мучительной зависти перед чужими возможностями совсем извели нас.

Я как пианист находил иногда временный заработок в маленьких кафешантанах, перебивался кое-как, но мой товарищ не выдержал. Его свалило постоянное недоедание, да вдобавок он простудился, работая в малярном цехе одного из киноателье.

Я думал, что через два-три дня, как это уже бывало раньше, лихорадка его пройдет, но на этот раз жар все усиливался. Я собрался с духом и позвал врача, не предупредив его о том, что мне нечем заплатить за визит: мог же культурный парижанин в конце концов войти в положение двух иностранцев, попавших в беду.

Но врач отомстил мне за это с хирургической тонкостью, заявив, что, если я не куплю немедленно прописанные им лекарства, жизни моего друга грозит серьезная опасность.

Я почувствовал себя еще более беспомощным.

Больной метался в огненной лихорадке — весь почерневший, с угасшим взглядом, с посиневшими губами.

Откуда взять денег?

Париж — вселенная!

Больной и ты находишься на одной планете, а все остальные миллионы людей разбросаны где-то по другим созвездиям. Ходишь как будто среди себе подобных, а между вами бездны, более непреодолимые, чем межпланетные пространства.

Нет — передо мной все же маячил один мостик…

Я давал уроки музыки молодой супруге старого сенатора. Попал я к ним в дом по рекомендации моего профессора. В этот день мне следовало бы пропустить урок, чтоб было кому хоть воду подать больному. Об еде я и не заботился: больной выпил стакан молока, а я мог потерпеть… Но доктор меня напугал: или лекарство, или смерть.

Я зажал в руке последние несколько сантимов так крепко, как, вероятно, Тезей не сжимал нить Ариадны, и вскочил в первый подошедший трамвай.

Дребезжащий межпланетный корабль понес меня к моей цели — квартире-дворцу в стиле модерн. Изящная старинная мебель, обрамленная самой утонченной современной обстановкой; полы, застланные персидскими цветами ковров; на окнах — нежные валансьенские кружева, и картины — словно окна в заманчивые экзотические миры. Полумрак, опьяняющие благоухания, Шопен, белые, выхоленные, для ласки созданные женские пальцы…

Да, даже если ты не обессилен нищетой, все равно трудно не поддаться соблазну…

Я вошел туда голодный, угнетенный нашим бедствием, и даже не заметил, что дверь мне открыла не горничная Элен, а сама сенаторша. Она встретила меня, загадочно улыбаясь, взяла меня под руку, хотя никогда не делала этого раньше, и повела. На ней был длинный пеньюар. Я читал где-то, что в таком виде дамы принимают обыкновенно своих интимных друзей. Японский шелк так плотно облегал ее, что огненные цветы, казалось, распустились на самом ее теле. Поднятые по-японски волосы открывали плавную шею, веки ее трепетали, как крылышки бабочек.

Голова у меня закружилась.

Все же я нашел в себе силы высвободить свою руку из-под ласкового шелкового локтя и подойти к роялю.

— Садитесь, мадам. Посмотрим, как расцветает ваш талант.

Японские брови слегка нахмурились.

— Садитесь… Послушание — первая добродетель ученицы.

— Хорошо, — сказала она чуть слышно и села на круглый табурет.

Придвинул и я свой стул на расстояние, определенное привычкой и правилами приличия. Она подняла свои белые руки, широко раздвинула пальчики, как для мощного аккорда, и действительно ударила по клавишам так, что рояль застонал. Потом откинулась всем корпусом назад. Табурет был без спинки. Я испугался, что она упадет.

— Что с вами, мадам? Что вы?.. Элен! — бросился я за водой.

— Эх, вы, — уже смеялась сенаторша. — Оставьте в покое Элен…

Она встала, подошла ко мне и положила руки мне на плечи. Глаза ее — нет, не только глаза, даже зрачки ее сузились, а губы жадно приоткрылись…

Я оцепенел: если пропадет урок, я не получу своих двадцати пяти франков, я не доберусь тогда за пятнадцать километров до нашей квартиры, где погибает мой несчастный товарищ. Холодные капли поползли у меня под волосами, коснулись, наверное,