«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев Страница 26

— Мадам…

— Что, мон пти, — прохрипел ее голос в алом колокольчике губ.

Моя жалкая улыбка была понята как попытка пошутить, а француженки умеют ценить шутки.

— Из меня, мой милый, никогда не выйдет пианистки…

— Но я… я хочу получить свои двадцать пять франков!

В эти слова я вложил свои последние силы.

О мать, породившая бешеных фурий! Даже твой лик не мог бы сравниться с преобразившимся мгновенно лицом этой прелестной сладострастницы. У Медузы со змеями вместо волос вряд ли могли быть такие убийственно злые глаза. Она, повелительница Парижа, желанная добыча всех знаменитых любовников, доверилась ему… а он, этот червяк, этот червяк… предпочел…

— Элен! — закричала она с перекошенным от злости лицом и бросилась в свои покои, вся словно запылав в огненном пеньюаре…

Хлопнула дверь, она исчезла, но голос ее гулом отдавался по дому:

— Элен!.. Элен!..

Я стоял ни жив, ни мертв.

Да, я и до сих пор не понимаю, действительно ли я ждал денег, или просто у меня не было сил бежать. Скорее всего я, как все опозоренные и раздавленные чужим презрением несчастные, все еще надеялся объяснить кому-то, почему я так поступил, почему я заговорил о деньгах, почему я не мог потерять этот урок.

— Месье, месье… — позвала меня из-за двери, ведущей к выходу, та самая горничная Элен, которая должна была спасать от меня свою хозяйку.

— Идите сюда, идите сюда!

Я поплелся за ней на лестничную площадку.

— Мадам очень сердится, — тихо сказала мне горничная, прикрывая за собой дверь. — Господи, какой вы бледный. Успокойтесь, успокойтесь же… Вот вам деньги.

Девушка подала мне монету, но мои одеревеневшие пальцы не удержали ее, и монета зазвенела по каменным ступенькам.

Не помню, нагнулся ли я, чтобы посмотреть, куда она покатилась, или хотел ее поднять, или поскользнулся, — но я без памяти загремел вниз по лестнице.

…Забытье продолжалось шесть или семь дней. В себя я пришел в нашей мансарде. По одну сторону моей постели вздрагивали желтые веки на желтом лице моего выздоравливающего приятеля, а с другой стороны меня озаряли чьи-то глаза и радостное сияние какого-то лица…

Да, если бы сама весна могла явиться в сумрачную каморку двух несчастных бедняков, она, вероятно, выглядела бы именно так — стройная и светлоглазая, она именно так улыбнулась бы животворной улыбкой, так положила бы свои волшебные пальчики мне на лоб и таким же певучим голоском промолвила бы:

— Очнитесь, очнитесь…

— Элен! — воскликнул я, но напряжение, с каким я старался припомнить, что со мной было, снова лишило меня сил.

Когда я опять пришел в себя, я уже лежал высоко на подушках и сжимал в своих руках жесткие от домашней работы, доверчиво отдавшиеся мне руки.

…Элен с помощью швейцара подняла меня с сенаторской лестницы, вызвала врача и привезла домой, найдя адрес в моем паспорте.

А здесь ее, разумеется, ждал еще один одинокий больной…

Семь дней — и каждый день по два раза к нам приходил врач. Наша комнатка превратилась в аптеку.

Элен, бедная горничная, не позволила отвезти нас в битком набитую благотворительную больницу для бедных. Чтобы по-настоящему помочь двоим незнакомым иностранцам, она, наверное, отказалась от места в доме сенатора.

…Еще два-три дня, и мы стали поправляться. Мой товарищ даже начал рисовать нашу «хозяйку».

Элен неутомимо хлопотала около нас; раздобыла корыто, кастрюли, иголки, нитки, утюг.

— Оборвались, как нищие, — интеллигентные люди!.. Музыканты… Художники…

На балкончике гудел примус. Варились бульоны, готовились овощи, курятина, телятина… Все это Элен покупала нам на свои собственные деньги. Нашей единственной, но поистине тяжелой обязанностью было съедать дочиста все, что она накладывала в наши тарелки.

С видом первооткрывателя Элен сообщила нам: больные, оказывается, выздоравливают быстрее, когда у них хорошее настроение, а для этого им надо читать что-нибудь приятное и веселое. Таким образом, на нашу планету прежде всего прибыл прославленный путешественник Тартарен из Тараскона и стал рассказывать нам о своих приключениях. За ним последовали все петухи, ослы, львы, мишки, хитрые лисы, принцессы, волшебники и хитрецы из французских басен и сказок.

Читая нам, Элен сама увлекалась, как ребенок, подражала голосам колдунов и животных, звонко смеялась или дрожала от страха, когда герою угрожала опасность, хотя знала еще с детских лет, что в конце концов он наверняка спасется.

Вернулось и наше детство — мы слушали, зачарованные, слова, слетавшие с ее мелодичных губ, мы пили свет ее глаз, здоровье и радость ее весенней улыбки.

Она уходила от нас только в сумерки и оставалась ночевать внизу, у внучки нашего консьержа Мишеля, чтобы ночью еще раз навестить своих больных — быть может, уже и выздоровевших.

Как случилось, что я так привязался к этой неизвестной девушке? Внушил ли я себе это заранее, или на меня все еще влияло сотрясение мозга, но я не мог заснуть, пока Элен не приходила на свою ночную проверку, двигаясь в полумраке тише и легче, чем настоящая фея из сказки.

Я осознал, как называется эта привязанность, когда нечаянно прислушался к сонному бреду моего товарища по судьбе. Да, много раз в ту ночь я окликал его или стучал кулаком по спинке кровати, чтобы его разбудить: я пришел в ужас, когда узнал, что мои еще неясные, но сладкие мечты бродили и в его голове, не остывшей от лихорадки. Этот сонный, счастливый шепот: «Элен, милая…» — снова грозил захлестнуть мой мозг волной беспамятства.

— Нельзя так, образумься, — посоветовал я ему на другое утро, до прихода Элен. — Ты ведь знаешь, она иногда входит к нам ночью. Что будет, если она тебя услышит?

На его желтых щеках расползлись темные пятна.

— Пусть услышит!

— Но ведь это неприлично. Девушка приносит нам такие жертвы, а ты… Ты ей любовью, что ли, хочешь заплатить?

— Ревнуешь?

— Кто? Я?.. Я ревную?

Его взгляд проник в самую темь, туда, где притаилась моя смущенная совесть.

— Да, ты.

— Глупости…

— Молчи! Разве я не слышал, как ты всхлипываешь: