Том 3. Ангел Западного окна - Густав Майринк Страница 26

Запускаю руку в глубину выдвижного ящика, в котором хранятся бумаги Джона Ди, и выуживаю на свет Божий какую-то обернутую в зелень тетрадь. Недоуменно листаю: ни титульного листа, ни заголовков — записи, лишенные каких-либо пометок, почерк хотя и отличается весьма значительно от почерка в журнале и дневнике, тем не менее это, несомненно, рука Джона Ди. И тут я догадываюсь — это только промежуточное звено, а остальные, по всей видимости, однотипные веленевые тетради ждут своей очереди в недрах письменного стола. Итак, начинаю переводить.

Заметки о позднем периоде жизни Джона Ди, баронета Глэдхилла

Anno 1578.

Сегодня, в великий праздник Воскресения Господа нашего Иисуса Христа, я, Джон Ди, поднялся с моего ложа с первыми лучами и тихо, на цыпочках, дабы не разбудить Яну — мою теперешнюю, вторую, жену — и любимого сына Артура, спящего в своей колыбели, прокрался из спальни. Не знаю, что заставило меня спуститься во двор, залитый мягким солнечным светом, быть может, мысль о том, как скверно началось для меня утро Пасхи двадцать восемь лет назад.

Да, есть за что вознести искреннюю и проникновенную хвалу неисповедимому Провидению или, более канонически, милосердию божественного Промысла, ведь я и сегодня, на пятьдесят седьмом году жизни, в добром здравии и рассудке могу наслаждаться дарами мира сего, любуясь встающим на горизонте светилом.

Многие из тех, кто некогда покушался на меня, давно канули в Лету, от Кровавого епископа Боннера не осталось ничего, кроме отвращения, в памяти современников, его именем теперь пугают непослушных детей.

Но что же я сам, и то ночное прорицание, и дерзкие порывы моей мятежной юности?.. Мне не в чем упрекнуть судьбу за эти годы, полные планов, разочарований и борьбы.

Давненько не посещали меня подобные мысли, а тут — настоящая осада! Задумчиво брел я по берегу узкой речушки Ди, именем которой когда-то был назван наш род. Но здесь, у истоков, она еще ручеек, своей резвой и суетливой торопливостью напоминающий слишком быструю и легкомысленную нашу юность. Между тем я достиг места, где ручей разделяется на многочисленные узкие протоки,

наподобие лент обвивающие холм Мортлейка; есть там заброшенный глиняный карьера вода, затекая в него, превратила эту заводь в поросший тростником пруд. На первый взгляд кажется, что здесь ручей Ди погиб, увязнув в трясине.

У этой болотистой дыры я и остановился, глядя на колеблемый ветром тростник. Какая-то неудовлетворенность, недовольство собой обуревали мою душу, в висках назойливо колотился вопрос: неужели этот ручей Ди символизирует судьбу самого Джона Ди? Бурный исток —и раннее болото, стоячая вода, жабы, лягушки, тростник, а над всем этим в зыбком от испарений воздухе, пронизанном солнечными лучами, стремительные пролеты стрекоз, капризные, неподвластные расчету траектории, трепет инкрустированные драгоценными камнями крыльев... Ловишь это эфемерное чудо, гоняешься за ним, а когда поймаешь и разожмешь кулак — в руке остается отвратительный червь с прозрачными мишурными крыльями.

Мой взгляд упал на большую бурую личинку, из которой, почувствовав тепло весеннего утра, как раз вылезала новорожденная стрекоза. Совсем недолго дрожащая тля прижималась к желтой и гладкой поверхности тростника рядом со своей только что покинутой и теперь какой-то призрачной оболочкой, в последней судороге этого страшного акта рождения и смерти намертво вцепившейся в стебель. В солнечных лучах нежные крылышки обсохли быстро: все выше и выше, резкими толчками, стали они подниматься, плавным, каким-то сомнамбулическим движением развернулись, задние лапки прилежно и завороженно разгладили их, они страстно затрепетали — и вот крошечный эльф зажужжал, сверкнул прозрачными крылышками, и в следующее мгновение его прерывистый полет затерялся в блаженной безбрежности воздушного океана.

«Вот она — тайна жизни, — вспыхнуло во мне. — Так покидает свою бренную оболочку бессмертие, так, согласно предназначению своему, победоносная воля сокрушает темницу и выводит на свободу».

И я вдруг вижу самого себя, многократно повторенного у меня за спиной длинной чередой образов, начало которой теряется в далеком прошлом моей жизни: сидящего на парах рядом с Бартлетом Грином в Тауэре; читающего скучные манускрипты и травящего зайцев в шотландском горном убежище Роберта Дадли; составляющего в Гринвиче гороскопы для юной Елизаветы — диковатой недотроги; расшаркивающегося в церемонных поклонах и произносящего бесконечные тирады перед императором Максимилианом в Офене, в Венгрии; месяцами плетущего дурацкие интриги

вместе с Николаем Грудиусом, тайным секретарем императора Карла и куда более тайным розенкрейцером. Я видел себя словно живую статую, застывающую в каком-нибудь нелепом положении то от умопомрачительного ужаса, то от беспомощности, в ослеплении чувств: больной в Нанси, на постели в покоях герцога Лотарингского; сгорающий от ревности и любви, переполненный планами и надеждами в Ричмонде перед пламенной, ледяной, ослепительной, подозрительно уклончивой, перед ней — перед ней...

Вижу себя у ложа моей первой жены, моей ревнивой ненавистницы, моей несчастной Элинор, когда она боролась со смертью; вижу, как потихоньку выскальзываю от нее, из темницы смерти, на свободу, в сад Мортлейка, к ней — к ней — к Елизавете!

Личинка! —Личина! —Маска! —Иллюзия! —Призрак! И все это я; нет, не я, а коричневый червь; то здесь, то там он судорожно цепляется за землю, в муках рождая другого, окрыленного, истинного Джона Ди, покорителя Гренланда, завоевателя мира, юного принца!

Прошли годы, а извивающийся червь так и не родил блистательного женила!.. О юность!.. О пламя!.. О моя королева!!!

Такова была утренняя прогулка пятидесятисемилетнего мужчины, мечтавшего в двадцать семь увенчать себя короной Англии и взойти на трон Нового Света.

И что же произошло за эти тридцать долгих лет, с тех пор как я в Париже восседал на прославленной кафедре, а ученые мужи, король и французские герцоги внимали мне подобно прилежным ученикам? О какой терн порастрепалось орлиное оперение крыльев, которые стремились к солнцу? В каких силках запутался этот орел, что вместе с дроздами и перепелами разделил судьбу дичи и лишь благодаря Господу Богу заодно с домашней птицей не угодил на жаркое?!

В это тихое пасхальное утро вся моя жизнь прошла у меня перед глазами; но не так, как обычно бывает с воспоминаниями, — я видел себя живого, во плоти, «у себя за спиной», каждый период моей жизни был представлен соответствующей личинкой, и я в обратном порядке пережил все муки рождений, примеряя на себя эти покинутые телесные оболочки с самого начала моей сознательной жизни и до сего дня. Но это схождение в ад несбывшегося не было напрасным, ибо замер я пораженный — столь путаным