Кнут Гамсун - Новые силы Страница 27

— Кольдевин, здравствуйте!

Он не мог укрыться от неё, пришлось выйти и снять шляпу.

Она протянула ему руку. Где же он опять пропадал всё это время? Отчего его нигде не видно? Это начинает положительно казаться странным! Да, да, это очень странно!

Он пробормотал извинение, сказал что-то о работе, которую ему дали в библиотеке, о переводе какой-то книги, очень полезной книги...

Но она прервала его и спросила, где он теперь живёт. Она заходила к нему в гостиницу, он переехал оттуда, и никто не знал, куда. Потом она видела его на минуту мельком семнадцатого мая, он шёл в процессии, а она сидела в «Гранде», а то она позвала бы его.

Он опять повторил свои извинения и кончил старой шуткой, что не следует слишком часто мешать влюблённым. И, говоря это, он добродушно улыбался.

Она посмотрела на него внимательнее. Платье его принимало всё более поношенный вид, лицо тоже как будто несколько осунулось. И вдруг у неё мелькнула мысль, что он, может быть, терпит нужду. Почему он переехал из гостиницы и где он живёт теперь? Она спросила его ещё раз, и тогда он сказал, что живёт у друга, у одного школьного товарища, великолепного малого, который служит учителем в какой-то школе.

Агата спросила его, когда он собирается ехать обратно в Торахус. Но он этого не знал, не мог ещё сказать определённо. Во всяком случае, не раньше, чем кончит работу в библиотеке...

Но он должен непременно обещать зайти к ней перед отъездом. Он обещает? И вдруг она спросила:

— Послушайте, я видела вас семнадцатого мая, у вас была ленточка вот тут, в петлице?

И Агата положила палец на отворот его пальто.

Да, действительно, у него был бантик, ведь в такие дни нужно непременно надевать национальные цвета. Разве она не помнит, как в прошлом году она сама подарила ему этот бантик? Она хотела, чтобы он был украшен национальными цветами, когда держал речь крестьянам в честь семнадцатого мая у них в деревне, и тогда она дала ему этот бантик, неужели она не помнит?

Агата вспомнила и спросила:

— Неужели это тот самый?

— Да, представьте себе, — сказал он. — Я захватил его с собой случайно, совершенно случайно, он как-нибудь попался среди других вещей, и я нашёл его здесь.

— Да, мне так и показалось, что это мой бант. И я очень обрадовалась этому, сама даже не знаю, почему, — тихо сказала она и опустила голову.

В это время Иргенс крикнул с лодки, скоро ли она придёт?

— Нет! — ответила она быстро, даже не подумав о том, что говорит, даже не повернув головы.

Дитя...

Но потом, сообразив, что она ответила, она взволновалась и крикнула Иргенсу:

— Извините, одну минуту!

И снова обернулась к Кольдевину.

— Мне так хотелось бы поговорить с вами, но мне некогда, я должна ехать на остров. — Она протянула Кольдевину руку и сказала: — Да, да, в конце концов, всё будет хорошо. Разве вы не думайте этого? Досадно, что у меня нет больше времени до свиданья пока. Так вы зайдёте к нам как-нибудь?

Она побежала по пристани и села в лодку, ещё раз извинившись перед Иргенсом, что заставила его ждать.

Иргенс стал грести. На нём была сегодня новая шёлковая рубашка, совсем другая шёлковая рубашка, и Агата отметила это. Они говорили о жизни на море, о больших путешествиях, о загранице. Он бывал за границей только мысленно, и, наверное, этим ему и придётся ограничиться.

Вид у него был совсем грустный. Она перевела разговор на его последнюю книгу, и он спросил с удивлением, неужели она ещё помнит о ней. В таком случае она, наверное, единственная!

— Сколько горечи в ваших словах! — заметила она.

— Извините!

Но пусть она лучше не напоминает ему об этой книге и обо всей мелочности и зависти, которыми его преследовали с тех пор, как он выпустил её. Она сама видит, книга вышла, и только два-три уличных листка вскользь упомянули о ней, и больше ничего. Ну, да не всё ещё кончено, у него найдутся, пожалуй, ещё кое-какие невысказанные слова, и, может, люди ещё станут слушать их!

Волнуясь, он сильно налегал на вёсла, перчатки его натянулись и побелели на швах. Она сидела и смотрела на него. Он продолжал спокойнее:

— Кстати, я слышал, что вы не едете в деревню нынче летом?

— Нет. Тидеманы передумали.

— Да, я слышал. Это жаль, и я отчасти огорчён за вас. — И, почти опустив вёсла, он прибавил: — Но лично за себя я очень рад и говорю это прямо.

Когда они пристали к берегу, Агата одним прыжком выскочила на каменную набережную. Деревья приводили её в восторг, она целую вечность не видела леса. И какие огромные, толстые деревья, совсем как дома! Она упивалась жирным запахом сосен, смотрела на деревья и камни с таким чувством, словно узнавала их, воспоминания о родном доме нахлынули на неё, и была минута, когда она чуть не расплакалась.

— Но здесь есть люди? — сказала она.

Иргенс засмеялся.

— Конечно, это ведь не девственный лес.

— Ну, покажите мне все хорошие места здесь. Боже мой, какие чудесные деревья!

Они долго ходили, осмотрели всё, что было можно, выпили в лавочке фруктовой воды. Агата сияла. От движения и воздуха лицо её покрылось нежным румянцем, губы стали ярче, уши и даже нос порозовели, глаза её весело блестели, как у ребёнка. Она вспомнила, что чуть не поморщилась от досады, увидев, что на острове есть ещё люди, кроме них.

Что подумал при этом Иргенс?

— Я, правда, удивилась, увидев, что здесь так много людей, — сказала она. — Это оттого, что я помню, как вы мне говорили, что писали здесь ваши стихи, а я никогда не думала, что можно писать стихи, когда кругом шумят.

Как она помнит, как она всё помнит! Он восторженно посмотрел на неё и ответил, что у него есть здесь укромное местечко, куда почти никогда никто не заходит. Это на другом конце острова, не хочет ли она пойти туда?

И они пошли.

Действительно, это был совсем тихий уголок, закрытый с двух сторон сплошной кустарник, несколько больших камней, можжевельник, вереск. Они сели. Вдали виднелась маленькая лужайка.

— И здесь вы сидели и писали! — воскликнула она. — Право, мне это кажется чем-то необыкновенным! Вы сидели именно на этом месте?

— Да, приблизительно. Если бы вы знали, какое наслаждение встретить в ком-нибудь такой непосредственный интерес, какой я вижу в вас. Это так свежо, точно роса.

— А как это бывает, когда пишут? Это приходит само собой?

— Да. Испытываешь какое-нибудь приятное или неприятное волнение, и тогда является настроение. И вот тут важно, чтобы слова заставляли так же любить или ненавидеть, как в эту минуту любит или ненавидит твоё сердце. Часто всё останавливается, не можешь найти подходящего слова, чтобы описать, например, поворот вашей руки, выразить то чувство нежной радости, которое вызывает ваш смех...

Солнце медленно склонялось к западу, по деревьям прошёл шорох. Кругом было тихо.

— Послушайте! — сказал он. — Слышите, как кипит шум в городе?

Он заметил, что платье обтянуло её колено, проследил линию ноги, увидел, как грудь её вздымалась и опускалась, увидел её лицо с милой ямочкой на левой щеке. Большой, несколько неправильный нос возбуждал его, волновал его кровь. И, придвинувшись ближе к ней, он заговорил, запинаясь, отрывистыми словами.

— Ну, вот, теперь это остров блаженных и называется он «Вечерняя роща». Солнце заходит, мы сидим здесь, мир далеко от нас, мечта моя сбылась. Скажите, вам не мешает, что я болтаю? Вы так задумчивы... Фрёкен Люнум, я больше не могу, я отдаюсь в вашу власть. Я у ваших ног, и хотя я, собственно, сижу...

Этот неожиданный переход в его тоне, трепетные слова, его близость поразили её. Она оцепенела от изумления и с минуту смотрела на него, прежде чем ответить. Потом краска залила её щеки, она хотела было встать и сказала:

— Не пора ли нам идти?

— Нет! — ответил он. — Нет, только не уходите!

Он удержал её за платье, охватил руками за талию и не пускал. Она сопротивлялась, вся красная, смущённо смеясь и стараясь освободиться от его рук.

— Мне кажется, вы с ума сошли, вы с ума сошли, — твердила она, — вы с ума сошли.

— Позвольте же мне, по крайней мере, сказать вам.

— Ну, что? — спросила она, перестала отбиваться, и хотя отвернула голову, но приготовилась слушать.

Тогда он заговорил торопливыми, несвязными словами, сердце у него билось и голос дрожал, он весь был исполнен нежности. Она же видит, что он не хочет ничего другого, как только рассказать ей как безмерно он любит её, как он всецело порабощён ею, порабощён, как никогда до сих пор. Она должна поверить ему, это чувство давно уже зародилось в нём и росло в его сердце с первой минуты, как он увидел её. Он выдержал жестокую борьбу, чтобы удержать это чувство в границах, правда, борьба эта бесполезна, слишком сладко уступить, и уступаешь. Борешься с постепенно ослабевающей энергией. А теперь борьба кончена, ему больше нечего уступать, он совершенно обезоружен...