Кнут Гамсун - Новые силы Страница 28

— Нет, мне кажется, грудь моя разрывается...

Всё ещё продолжая сидеть к нему спиной, она повернула голову и посмотрела на него. Руки её перестали отбиваться и лежали тихо на его руках, ещё обнимавших её за талию, она видела по жилам на его шее, как сильно бьётся его сердце. Она села прямо, он всё продолжал обнимать её, но она, казалось, уже не чувствовала этого, подняла свои перчатки, упавшие на землю, и проговорила дрожащими губами:

— Иргенс, вам не следовало бы это говорить. Нет, не следовало. Потому что я ничем не могу помочь вам.

— Да, я не должен был говорить, не должен был, конечно. — Он не сводил с неё глаз, губы его тоже слегка дрожали. — Фрёкен Агата, что бы сделали вы, если бы любовь превратила вас в беспомощное дитя, лишила бы вас рассудка и ослепила бы вас до того, что ничего, кроме неё, вы не могли бы видеть? Я хочу сказать...

— Нет, не говорите больше! — прервала она. — Я понимаю вас, но... И к тому же я не должна слушать вас.

Она заметила, что он всё ещё обнимает её одной рукой, быстрым движением освободилась от неё и встала.

Она была ещё настолько смущена, что не знала, что ей делать, а только стояла и смотрела в землю. Она даже не стряхнула вереска со своего платья. И когда он тоже вслед за ней встал, она по-прежнему продолжала стоять неподвижно, как бы не собираясь уходить.

— Иргенс, милый, я буду вам так благодарна, если вы никому не расскажете этого. Я так боюсь, — сказала она. — И вы, знаете, больше не думайте обо мне. Пожалуйста! Я даже и не подозревала, что вы думаете обо мне. Правда, мне казалось, что я немножко нравлюсь вам, но я не думала, что так сильно. Как может он любить меня, думала я... Но, если вы хотите, я могу уехать на время домой... в Торахус...

Он был искренно растроган, у него сжалось горло, глаза наполнились слезами. Эти необыкновенные, нежные слова, простосердечные и искренние, всё её поведение, лишённое всякого страха и жеманства, подействовали на него сильнее всего, любовь вспыхнула в нём ярким пламенем. Нет, нет! Только не надо уезжать, только бы она оставалась здесь! Он справится с собой, он сумеет победить себя, только бы она не уезжала. О, пусть лучше он сойдёт с ума, пусть погибнет, лишь бы он знал, что она здесь и он может изредка видеть её.

Он продолжал говорить, стряхивая траву с её платья. Она должна простить его, он не такой, как другие, он поэт. Когда наступает момент, он отдаётся ему. Но у неё не будет больше повода жаловаться на него, если она не уедет... И разве ей самой ничто не помешает уехать, ничто решительно? О, нет, он, конечно, не делает себе никаких ложных представлений, ничего не воображает...

Пауза.

Он ждал, что она ответит, возразит ему, скажет, может быть, что ей тоже тяжело будет уехать в Торахус. Но она молчала. Неужели же он ей совершенно безразличен? Не может быть! Но мысль эта начинала мучить его, он почувствовал себя оскорблённым, огорчённым, ему казалось, что она несправедливо поступает с ним. Он повторил свой вопрос: неужели в ней не было ни искры взаимности, ни отзвука на всю его любовь к ней?

Она ответила нежно и с грустью:

— Нет, не спрашивайте меня. Что сказал бы Оле, если бы он слышал это?

Оле? Ни на минуту он не вспомнил о нём. Неужели в самом деле ему приходится выступать соперником Оле Генриксена? Это чересчур смешно! Он не мог поверить, что она говорит серьёзно. Боже мой, Оле, может быть, прекрасный малый сам по себе, он покупает и продаёт, всю жизнь занимается своей торговлей, платит по счетам и присоединяет новые гроши к своему состоянию, но вот и всё. Неужели деньги, в самом деле, имеют для неё такое большое значение? Бог знает, может быть, в этой маленькой девичьей головке был скрытый уголок, где мысль упорно занималась кронами и кредитными билетами, как ни невероятно это казалось.

Иргенс помолчал немного. В нём просыпалась ревность. Оле может удержать её, пожалуй, она даже предпочтёт его. У него синие глаза, и он высокого роста, у него очень красивые глаза.

— Оле? — сказал он. — Мне безразлично, что он скажет. Оле для меня не существует, я люблю вас.

В первый раз она слегка вздрогнула, над носом у неё появилась морщинка, она пошла.

— Нет, это очень нехорошо! — сказала она. — Этого вы тоже не должны были говорить. Вы любите меня? Ну, так не говорите этого больше.

— Фрёкен Агата... Только одно слово: я действительно совершенно безразличен для вас?

Он положил руку на её плечо, и она должна была остановиться и посмотреть на него. Он был резок, он совершенно не владел собой, как обещал, он был некрасив в эту минуту.

Она ответила:

— Я люблю Оле, вы это знаете.

Солнце спускалось, всё ниже и ниже, люди уехали с острова, только изредка попадался запоздавший прохожий на дороге, ведущей к городу. Иргенс больше ничего не спрашивал, он молчал или говорил только самое необходимое, от волнения глаза его совсем посветлели. Агата тщетно пыталась завязать какой-нибудь разговор, ей самой стоило больших трудов справиться со своим волнением, но он не замечал этого, он был занят только своим собственным горем.

Когда они сели в лодку, он сказал:

— Может быть, вам было бы приятнее вернуться в город одной, в экипаже? Здесь, вероятно, ещё можно найти извозчика...

— Не будьте злым! — ответила она.

Она с трудом удерживала слёзы, заставляла себя думать о безразличных вещах, чтобы как-нибудь подбодрить себя немножко, смотрела назад, на остров, который они покидали, следила взглядом за птицей, летевшей над фьордом. И, ещё с влажными глазами, она спросила:

— Что это такое там чернеется? Это вода?

— Нет, — ответил он, — это луг, зелёный луг. Он лежит в тени и кажется таким чёрным от росы.

— Неужели?.. А я думала, что это вода!

И, так как больше совершенно нечего было сказать о зелёном луге, лежавшем в тени, они оба замолчали.

Он грёб быстро и сильно, они приближались к городской пристани. Он пристал бортом, стал на ступеньку лестницы и помог ей выйти из лодки. Они были оба без перчаток, её тёплая рука лежала в его руке, она воспользовалась этим обстоятельством, чтобы поблагодарить его за прогулку.

— А я прошу вас забыть, что надоедал вам своими сердечными делами, — сказал он.

И, не дожидаясь её ответа, он снял шляпу, вскочил опять в лодку и отчалил.

Она стояла на пристани, видела, как он опять вошёл в лодку, и хотела окликнуть его, спросить, куда же он опять поехал, но не сделала этого. Он видел, как её белокурая головка исчезла за пристанью.

В сущности, он сам не знал, зачем прыгнул обратно в лодку, он сделал это в замешательстве, в минутном волнении и поспешности, не думая и не желая предпринять ничего чрезвычайного. Он взялся за вёсла, выехал на открытое пространство и стал грести по направлению к острову. Вечер был совсем тихий. Теперь, когда он остался один, отчаяние охватило его. Опять разочарование, опять поражение и худшее из всех! И ни одной звезды во мраке ночи! На одно мгновение он вспомнил Ганку, которая, может быть, заходила к нему сегодня и, может быть, и сейчас ходит и ищет его в разных местах. Но Ганка была не белокурая, она была брюнетка, она не сияла, а очаровывала. И потом она как будто ходит животом вперёд? У Ганки не такая походка, как у Агаты, она ходит животом вперёд. И отчего же сердце его уже не замирает от сладкого трепета, когда она смеётся?

Он положил вёсла и пустил лодку по течению. Начинало смеркаться. В голове его теснились разные мысли: человек в пустынном море, низложенный монарх, Лир, много, много всяких мыслей. Он сел на корму лодки и начал писать, писал строфу за строфой на обороте оказавшихся при нём конвертов. Слава Богу, таланта у него не могут отнять! И, при мысли об этом, искреннее чувство глубокого счастья охватило его.

Он закурил сигару и пустил дым в воздух. В сущности, он всё-таки необыкновенный человек, писатель, поэт, и только поэт. Вот теперь он плывёт один в лодке, сердце его болит, и кровь кипит от горечи. И, тем не менее, он пишет стихи, не может удержаться от этого, Это ли не сила воли!

И он опять принимался писать...

Был поздний вечер, когда он пристал к берегу. На одной из улиц он увидел Мильде и насилу скрылся от него. Мильде был в весёлом настроении, он вёл под руку какую-то девушку, шляпа его была заломлена совсем набекрень, и он громко говорил на всю улицу. «Новый корсет! — подумал Иргенс. — Ну, что же, он может теперь развивать в себе этот весёлый талант, на то он и получил премию!».

Иргенс свернул в переулок. Но на «Углу» он, к несчастью своему, встретил Ойена. Боже мой, как ему не везло сегодня, как страшно не везло! Ойен сейчас же распахнул плащ и вытащил рукопись. Это всего маленькое стихотворение в прозе, да, да, он может прочесть его сейчас же, это из египетской жизни, действие происходит в гробнице, в выдержанном наивном тоне, нечто замечательное.

Но Иргенс, который был столько же поглощён своим стихотворением, сколько тот своим, тоже сунул руку в карман. Он радовался тому, что сейчас очутится дома и сможет на свободе перечитать своё стихотворение, его мучило нетерпение, он забыл свою обычную вежливость и сказал грубо: