Лев Толстой - Анна Каренина Страница 28

сказала она тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь к звукам шагов

Вронского, шедшего за ними. "Но что мне за дело?" - подумала она и стала

спрашивать у мужа, как без нее проводил время Сережа.

- О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и... я должен

тебя огорчить... не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci,

мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге..

(Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну за то, что она

всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И

знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо

всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением

Облонских.

Графиня Лидия Ивановна была друг ее мужа и центр одного из кружков

петербургского света, с которым по мужу ближе всех была связана Анна.

- Да ведь я писала ей.

- Но ей все нужно подробно. Съезди, если не устала, мой друг. Ну, тебе

карету подаст Кондратий, а я еду в комитет. Опять буду обедать не один, -

продолжал Алексей Александрович уже не шуточным тоном. - Ты не поверишь, как

я привык...

И он, долго сжимая ей руку, с особенною улыбкой посадил ее в карету.

XXXII

Первое лицо, встретившее Анну дома, был сын. Он выскочил к ней по

лестнице, несмотря на крик гувернантки, и с отчаянным восторгом кричал:

"Мама, мама!" Добежав до нее, он повис ей на шее.

- Я говорил вам, что мама!- кричал он гувернантке. - Я знал!

И сын, так же как и муж, произвел в Анне чувство, похожее на

разочарованье. Она воображала его лучше, чем он был в действительности. Она

была должна опуститься до действительности, чтобы наслаждаться им таким, ка-

ков он был. Но и такой, каков он был, он был прелестен с своими белокурыми

кудрями, голубыми глазами и полными стройными ножками в туго натянутых

чулках. Анна испытывала почти физическое наслаждение в ощущении его близости

и ласки и нравственное успокоение, когда встречала его простодушный,

доверчивый и любящий взгляд и слушала его наивные вопросы. Анна достала

подарки, которые посылали дети Долли, и рассказала сыну, какая в Москве есть

девочка Таня и как Таня эта умеет читать и учит даже других детей.

- Что же, я хуже ее? - спросил Сережа.

- Для меня лучше всех на свете.

- Я это знаю, - сказал Сережа, улыбаясь.

Еще Анна не успела напиться кофе, как доложили про графиню Лидию

Ивановну. Графиня Лидия Ивановна была высокая полная женщина с

нездорово-желтым цветом лица и прекрасными задумчивыми черными глазами. Анна

любила ее, но нынче она как будто в первый раз увидела ее со всеми ее

недостатками.

- Ну что, мой друг, снесли оливковую ветвь? - спросила графиня Лидия

Ивановна, только что вошла в комнату.

- Да, все это кончилось, но все это и было не так важно, как мы думали,

- отвечала Анна. - Вообще моя belle soeur слишком решительна.

Но графиня Лидия Ивановна, всем до нее не касавшимся интересовавшаяся,

имела привычку никогда не слушать того, что ее интересовало; она перебила

Анну

- Да, много горя и зла на свете, а я так измучена нынче.

- А что? - спросила Анна, стараясь удержать улыбку.

- Я начинаю уставать от напрасного ломания копий за правду и иногда

совсем развинчиваюсь. Дело сестричек (это было филантропическое,

религиозно-патриотическое учреждение) пошло было прекрасно, но с этими

господами ничего невозможно сделать, - прибавила графиня Лидия Ивановна с

насмешливою покорностью судьбе. - Они ухватились за мысль, изуродовали ее и

потом обсуждают так мелко и ничтожно. Два-три человека, ваш муж в том числе,

понимают все значение этого дела, а другие только роняют. Вчера мне пишет

Правдин...

Правдин был известный панславист за границей, и графиня Лидия Ивановна

рассказала содержание письма.

Затем графиня рассказала еще неприятности и козни против дела

соединения церквей и уехала торопясь, как ей в этот день приходилось быть

еще на заседании одного общества и в Славянском комитете.

"Ведь все это было и прежде; но отчего я не замечала этого прежде? -

сказала себе Анна. - Или очень раздражена нынче? А в самом деле, смешно:

цель добродетель, она христианка, а она все сердится всь у нее враги и всь

враги по христианству и добродетели".

После графини Лидии Ивановны приехала приятельница, жена директора, и

рассказала все городские новости. В три часа и она уехала, обещаясь приехать

к обеду. Алексей Александрович был в министерстве. Оставшись одна, Анна

дообеденное время употребила на то, чтобы присутствовать при обеде сына (он

обедал отдельно) и чтобы привести в порядок свои вещи, прочесть и ответить

на записки и письма, которые у нее скопились на столе.

Чувство беспричинного стыда, которое она испытывала дорогой, и волнение

совершенно исчезли. В привычных условиях жизни она чувствовала себя опять

твердою и безупречною.

Она с удивлением вспомнила свое вчерашнее состояние. "Что же было?

Ничего. Вронский сказал глупость, которой легко положить конец, и я ответила

так, как нужно было. Говорить об этом мужу не надо и нельзя. Говорить об

этом - значит придавать важность тому, что ее не имеет". Она вспомнила, как

она рассказала почти признание, которое ей сделал в Петербурге молодой

подчиненный ее мужа, и как Алексей Александрович ответил, что, живя в свете,

всякая женщина может подвергнуться этому, но что он доверяется вполне ее

такту и никогда не позволит себе унизить ее и себя до ревности. "Стало быть,

незачем говорить? Да, слава богу, и нечего говорить", - сказала она себе.

XXXIII

Алексей Александрович вернулся из министерства в четыре часа, но, как

это часто бывало, не успел войти к ней. Он прошел в кабинет принимать

дожидавшихся просителей и подписать некоторые бумаги, принесенные правителем

дел. К обеду (всегда человека три обедали у Карениных) приехали: старая

кузина Алексея Александровича, директор департамента с женой и один молодой

человек, рекомендованный Алексею Александровичу на службу. Анна вышла в

гостиную, чтобы занимать их. Ровно в пять часов бронзовые часы Петра I не

успели добить пятого удара, как вышел Алексей Александрович в белом галстуке

и во фраке с двумя звездами, так как сейчас после обеда ему надо было ехать.

Каждая минута жизни Алексея Александровича была занята и распределена. И для

того чтоб успевать сделать то, что ему предстояло каждый день, он держался

строжайшей аккуратности. "Без поспешности и без отдыха" - было его девизом.

Он вошел в залу, раскланялся со всеми и поспешно сел, улыбаясь жене.

- Да, кончилось мое уединение. Ты не поверишь, как неловко (он ударил

на слове неловко) обедать одному.

За обедом он поговорил с женой о московских делах с насмешливою улыбкой

спрашивал о Степане Аркадьиче; но разговор шел преимущественно общий, о

петербургских служебных и общественных делах. После обеда он провел полчаса

с гостями и, опять с улыбкой пожал руку жене, вышел и уехал в совет. Анна не

поехала в этот раз ни к княгине Бетси Тверской, которая, узнав о ее приезде,

звала ее вечером, ни в театр, где нынче была у нее ложа. Она не поехала

преимущественно потому, что платье, на которое она рассчитывала, было не

готово. Вообще, занявшись после отъезда гостей своим туалетом, Анна была

очень раздосадована. Пред отъездом в Москву она, вообще мастерица одеваться

не очень дорого, отдала модистке для переделки три платья. Платье нужно было

так переделать, чтоб их нельзя было узнать и они должны были быть готовы уже

три дня тому назад. Оказалось, что два платья были совсем не готовы, а одно

переделано не так, как того хотела Анна. Модистка приехала объясняться,

утверждая, что так будет лучше, и Анна разгорячилась так, что ей потом

совестно было вспоминать. Чтобы совершенно успокоиться, она пошла в детскую

и весь вечер провела с сыном, сама уложила его спать, перекрестила и покрыла

его одеялом. Она рада была, что не поехала никуда и так хорошо провела этот

вечер. Ей так легко и спокойно было, так ясно она видела, что все, что ей на

железной дороге представлялось столь значительным, был только один из

обычных ничтожных случаев светской жизни и что ей ни пред кем, ни пред собой

стыдиться нечего. Анна села у камина с английским романом и ждала мужа.

Ровно в половине десятого послышался его звонок, и он вошел в комнату.

- Наконец-то ты!- сказала она, протягивая ему руку.

Он поцеловал ее руку и подсел к ней.