Лев Толстой - Анна Каренина Страница 29

Он поцеловал ее руку и подсел к ней.

- Вообще я вижу, что поездка твоя удалась, - сказал он ей.

- Да, очень, - отвечала она и стала рассказывать ему все сначала: свое

путешествие с Вронскою, свой приезд, случай на железной дороге. Потом

рассказала свое впечатление жалости к брату сначала, потом к Долли.

- Я не полагаю, чтобы можно было извинять такого человека, хотя он и

твой брат, - сказал Алексей Александрович строго.

Анна улыбнулась. Она поняла, что он сказал это именно затем, чтобы

показать, что соображения родства не могут остановить его в высказывании

своего искреннего мнения. Она знала эту черту в своем муже и любила ее.

- Я рад, что все кончилось благополучно и что ты приехала, - продолжал

он. - Ну, что говорят там про новое положение, которое я провел в совете?

Анна ничего не слышала об этом положении, и ей стало совестно, что она

так легко могла забыть о том, что для него было так важно.

- Здесь, напротив, это наделало много шума, - сказал он с самодовольною

улыбкой.

Она видела, что Алексей Александрович хотел что-то сообщить ей приятное

для себя об этом деле, и она вопросами навела его на рассказ. Он с тою же

самодовольною улыбкой рассказал об овациях, которые были сделаны ему

вследствие этого проведенного положения.

- Я очень, очень был рад. Это доказывает, что, наконец, у нас начинает

устанавливаться разумный и твердый взгляд на это дело.

Допив со сливками и хлебом свой второй стакан чая, Алексей

Александрович встал и пошел в свой кабинет.

- А ты никуда не поехала; тебе, верно, скучно было? - сказал он.

- О нет!- отвечала она, встав за ним и провожая его чрез залу в

кабинет. - Что же ты читаешь теперь? - спросила она.

- Теперь я читаю Duc de Lille, "Poesie des enfers", - отвечал он. -

Очень замечательная книга.

Анна улыбнулась, как улыбаются слабостям любимых людей, и, положив свою

руку под его, проводила его до дверей кабинета. Она знала его привычку,

сделавшуюся необходимостью, вечером читать. Она знала, что, несмотря на

поглощавшие почти все время служебные обязанности, он считал своим долгом

следить за всем замечательным, появлявшимся в умственной сфере. Она знала

тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские,

богословские, что искусство было по его натуре совершенно чуждо ему, но что,

несмотря на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович не

пропускал ничего того, что делало шум в этой области, и считал своим долгом

все читать. Она знала, что в области политики, философии, богословия Алексей

Александрович сомневался или отыскивал; но в вопросах искусства и поэзии, в

особенности музыки, понимания которой он был совершенно лишен, у него были

самые определенные и твердые мнения. Он любил говорить о Шекспире, Рафаэле,

Бетховене, о значении новых школ поэзии и музыки, которые все были у него

распределены с очень ясною последовательностью.

- Ну, и бог с тобой, - сказала она у двери кабинета, где уже были

приготовлены ему абажур на свече и графин воды у кресла. - А я напишу в

Москву.

Он пожал ей руку и опять поцеловал ее.

"Все-таки он хороший человек, правдивый, добрый и замечательный в своей

сфере, - говорила себе Анна, вернувшись к себе, как будто защищая его пред

кем-то, кто обвинял его и говорил, что его нельзя любить. - Но что это уши у

него так странно выдаются! Или он обстригся?"

Ровно в двенадцать, когда Анна еще сидела за письменным столом,

дописывая письмо к Долли, послышались ровные шаги в туфлях, и Алексей

Александрович, вымытый, причесанный, с книгою под мышкой, подошел к ней.

- Пора, пора, - сказал он, особенно улыбаясь, и прошел в спальню.

"И какое право имел он так смотреть на него?" - подумала Анна,

вспоминая взгляд Вронского на Алексея Александровича.

Раздевшись, она вошла в спальню, но на лице ее не только не было того

оживления, которое в бытность ее в Москве так и брызгало из ее глаз и

улыбки: напротив, теперь огонь казался потушенным в ней или где-то далеко

припрятанным.

XXXIV

Уезжая из Петербурга, Вронский оставил свою большую квартиру на Морской

приятелю и любимому товарищу Петрицкому.

Петрицкий был молодой поручик, не особенно знатный и не только не

богатый, но кругом в долгах, к вечеру всегда пьяный и часто за разные и

смешные и грязные истории попадавший на гауптвахту, но любимый и товарищами

и начальством. Подъезжая в двенадцатом часу с железной дороги к своей

квартире, Вронский увидал у подъезда знакомую ему извозчичью карету. Из-за

двери еще на свой звонок он услыхал хохот мужчин и лепет женского голоса и

крик Петрицкого: "Если кто из злодеев, то не пускать!" Вронский не велел

денщику говорить о себе и потихоньку вошел в первую комнату. Баронесса

Шильтон, приятельница Петрицкого, блестя лиловым атласом платья и румяным

белокурым личиком и, как канарейка, наполняя всю комнату своим парижским

говором, сидела пред круглым столом, варя кофе. Петрицкий в пальто и

ротмистр Камеровский в полной форме, вероятно со службы, сидели вокруг нее.

- Браво! Вронский!- закричал Петрицкий, вскакивая и гремя стулом. - Сам

хозяин! Баронесса, кофею ему из нового кофейника. Вот не ждали! Надеюсь, ты

доволен украшением твоего кабинета, - сказал он, указывая на баронессу. - Вы

ведь знакомы?

- Еще бы!- сказал Вронский, весело улыбаясь и пожимая маленькую ручку

баронессы. - Как же! старый друг.

- Вы домой с дороги, - сказала баронесса, - так я бегу. Ах, я уеду сию

минуту, если я мешаю.

- Вы дома там, где вы, баронесса, - сказал Вронский. - Здравствуй,

Камеровский, - прибавил он, холодно пожимая руку Камеровского.

- Вот вы никогда не умеете говорить такие хорошенькие вещи, -

обратилась баронесса к Петрицкому.

- Нет, отчего же? После обеда и я скажу не хуже.

- Да после обеда нет заслуги! Ну, так я вам дам кофею, идите умывайтесь

и убирайтесь, - сказала баронесса, опять садясь и заботливо поворачивая

винтик в новом кофейнике. - Пьер, дайте кофе, - обратилась она к Петрицкому,

которого она называла Пьер, по его фамилии Петрицкий, не скрывая своих

отношений с ним. - Я прибавлю.

- Испортите.

- Нет, не испорчу! Ну, а ваша жена? - сказала вдруг баронесса,

перебивая разговор Вронского с товарищем. - Мы здесь женили вас. Привезли

вашу жену?

- Нет, баронесса. Я рожден цыганом и умру цыганом.

- Тем лучше, тем лучше. Давайте руку.

И баронесса, не отпуская Вронского, стала ему рассказывать, пересыпая

шутками, свои последние планы жизни и спрашивать его совета.,

- Он все не хочет давать мне развода! Ну что мне делать? (Он был муж

ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский,

смотрите, же за кофеем - ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс,

потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему

будто бы неверна, - с презрением сказала она, - и от этого он хочет

пользоваться моим имением.

Вронский слушал с удовольствием этот веселый лепет хорошенькой женщины,

поддакивал ей, давал полушутливые советы и вообще тотчас же принял свой

привычный тон обращения с этого рода женщинами. В его петербургском мире все

люди разделялись на два совершенно противоположные сорта. Один низший сорт:

пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному

мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть

невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержанным и твердым,

что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, - и

разные тому подобные глупости. Это был сорт людей старомодных и смешных. Но

был другой сорт людей, настоящих, к которому они все принадлежали, в котором

надо быть, главное, элегантным, красивым, великодушным, смелым, веселым,

отдаваться всякой страсти не краснея и над всем остальным смеяться.

Вронский только в первую минуту был ошеломлен после впечатлений совсем

другого мира, привезенных им из Москвы, но тотчас же, как будто всунул ноги

в старые туфли, он вошел в свой прежний веселый и приятный мир.

Кофе так и не сварился, а обрызгал всех и ушел и произвел именно то

самое, что было нужно, то есть подал повод к шуму и смеху и залил дорогой

ковер и платье баронессы.

- Ну, теперь прощайте, а то вы никогда не умоетесь, и на моей совести

будет главное преступление порядочного человека, нечистоплотность. Так вы

советуете нож к горлу?

- Непременно, и так, чтобы ваша ручка была поближе от его губ. Он