Герман Гессе - Нарцисс и Златоуст Страница 29

На другое утро, когда город снова пробудился и наполнился шумом, Златоуст, нашедший приют в монастыре, вымыл руки и лицо, выбил пыль из платья и башмаков, вернулся в тот самый переулок и постучал в дверь дома. Подошла служанка, она не хотела сразу вести его к мастеру, но ему удалось уговорить старую женщину, и она проводила его в дом. В маленькой зале, служившей мастерской, в рабочем фартуке стоял мастер, рослый бородатый человек лет сорока или пятидесяти, как показалось Златоусту. Он взглянул на незнакомца острыми светло-синими глазами и коротко спросил, что тому нужно. Златоуст передал привет от отца Бонифация.

— И это все?

— Мастер, — у Златоуста перехватило дыхание, — там, в монастыре, я видел вашу Божью Матерь. Ах, не смотрите на меня так недружелюбно, исключительно любовь и почитание привели меня к вам. Я не робкого десятка, я долго странствовал и хорошо знаю, что такое лес и снег, знаком мне и голод, нет на свете человека, которого бы я боялся. Но вас я боюсь. О, у меня есть единственная большая мечта, которая до боли переполняет мое сердце.

— Что же это за мечта?

— Я хотел бы стать вашим учеником и учиться у вас.

— Ты не единственный молодой человек, который мечтает об этом. Но я не терплю учеников, а два помощника у меня уже есть. Откуда ты пришел и кто твои родители?

— У меня нет родителей, живу я сам по себе. Я учился в монастырской школе, изучал латынь и греческий, потом сбежал и вот уже несколько лет странствую.

— А с чего ты взял, что должен стать резчиком по дереву? Пробовал сделать что-нибудь? Есть у тебя рисунки?

— Я сделал много рисунков, но у меня их больше нет. Однако я могу вам сказать, почему мне хочется овладеть этим искусством. Я много думал, видел много лиц и образов и размышлял над ними, многие из этих мыслей постоянно мучили меня, не давали мне покоя. Я обратил внимание, как в том или ином образе повсюду повторяется определенная форма, определенная линия, как лоб соответствует коленке, а плечо бедру и как все это на глубинном уровне сливается воедино и гармонирует с сутью и характером человека, имеющего именно такое колено, такое плечо и лоб. И еще одно бросилось мне в глаза, я заметил это ночью, когда помогал роженице: жесточайшая боль и высочайшее наслаждение имеют совершенно одинаковое выражение.

Мастер окинул незнакомца пронзительным взглядом.

— Ты хоть знаешь, о чем ты сейчас говоришь?

— Да, мастер, это так. Именно это выражение встретил я, к своему величайшему восторгу и изумлению, в вашей Божьей Матери, поэтому я и пришел. О, в этом прекрасном чистом лице так много страдания, и в то же время это страдание как бы переходит в счастье и улыбку. Когда я увидел это, меня будто огнем опалило, казалось, все мои мысли и мечты, которым я отдал много лет, вдруг подтвердились и перестали быть бесполезными, я сразу понял, что мне делать и куда идти. Дорогой мастер Никлаус, позвольте мне стать вашим учеником!

Никлаус внимательно слушал, лицо его не стало приветливее.

— Молодой человек, — сказал он, — ты удивительно хорошо умеешь говорить об искусстве, и меня поражает, что в твои годы ты так много можешь сказать о наслаждении и боли. Я бы с удовольствием поболтал с тобой об этих вещах как-нибудь вечерком за стаканом вина. Но, видишь ли, вести друг с другом умные и приятные разговоры — это не одно и то же, что несколько лет жить и работать рядом. У меня здесь мастерская, здесь работают, а не болтают, здесь важно не то, что кто-нибудь сочинит и выскажет, а исключительно то, что он умеет делать своими руками. Мне кажется, у тебя серьезные намерения, поэтому я не стану просто отсылать тебя. Посмотрим, что ты умеешь. Ты уже лепил что-нибудь из глины или воска?

Златоуст сразу подумал о сне, который приснился ему много лет тому назад, тогда он лепил фигурки из глины, они ожили и превратились в великанов. Но он умолчал об этом и признался, что еще не пробовал себя в этом деле.

— Ладно. Значит, ты что-нибудь нарисуешь. Вон там стол, видишь, на нем бумага и уголь. Присаживайся и рисуй, да не торопись, можешь оставаться до обеда и даже до вечера. Быть может, я увижу, на что ты способен. Ну, хватит болтать, мне пора за работу; принимайся и ты за свою.

Златоуст сидел за столом на стуле, указанном мастером. Он не спешил приниматься за работу, а застыл в тихом ожидании, как робкий ученик, и с любопытством и любовью наблюдал за мастером, который стоял к нему боком и работал над небольшой фигуркой из глины. Внимательно вглядывался он в этого человека, в строгом лице которого, обрамленном слегка поседевшими волосами, и в твердых, но благородных и одухотворенных руках таилась такая дивная волшебная сила. Он был не таким, каким его представлял себе Златоуст, выглядел старше, скромнее, рассудительнее, казался куда менее приветливым и располагающим к себе и отнюдь не счастливым. Беспощадно острый взгляд его пытливых глаз был теперь прикован к работе, пользуясь этим, Златоуст старательно впитывал в себя образ мастера. Этот человек, думал он, тоже мог бы быть ученым, тихим и строгим исследователем, погруженным в работу, которую начали до него многие предшественники и которую он оставит когда-нибудь тем, кто придет после него, — упорный, долгий, нескончаемый труд, вобравший в себя усилия и самоотверженность многих поколений. По крайней мере это виделось Златоусту, разглядывавшему голову мастера; много терпения, много усвоенных навыков и размышлений, много скромности и знания о сомнительной ценности всякого человеческого труда было написано на нем, но также и вера в свое призвание. Иным был язык его рук, между ними и лицом было какое-то несоответствие. Уверенными, но очень чуткими пальцами эти руки разминали глину, придавали ей форму, они обходились с ней, как руки любящего с покорной возлюбленной: любовно, с трепетной, чуткой нежностью, вожделенно, с одинаковой страстью принимая и даря ласки, сладострастно и в то же время кротко, уверенно и со знанием дела, как бы используя идущий из глубины веков опыт. Восхищенно и удивленно наблюдал Златоуст за этими даровитыми руками. Он с удовольствием нарисовал бы мастера, если бы не это противоречие между лицом и руками, которое стесняло его.

Пытаясь разгадать тайну этого человека, он добрый час наблюдал за погруженным в свою работу мастером. Затем в его сознании стал складываться и проступать перед внутренним взором другой образ, образ человека, которого он знал лучше, чем кто бы то ни было, которого он любил и которым искренне восхищался; и в этом образе не было разрыва и противоречия, хоть и он нес в себе самые разные черты и напоминал о многих борениях. Это был образ его друга Нарцисса. Он все больше сгущался, превращаясь в нечто единое и целостное, в этом образе все яснее проявлялся внутренний закон любимого человека — облагороженная духовной муштрой голова, красивый, строго очерченный рот, которому служение духу придало особую утонченность, немного печальные глаза, отмеченные печатью борьбы за духовность, худые плечи, длинная шея, нежные благородные руки. С тех пор как он расстался с ним в монастыре, Златоуст никогда еще так ясно не видел своего друга, не был столь одержим его образом.

Будто во сне, безвольно и все же с готовностью подчиняясь необходимости, Златоуст осторожно приступил к рисунку, благоговейно, любящей рукой набрасывал на бумаге образ, который жил в его сердце, и забыл о мастере, забыл о самом себе и о месте, где он находился. Он не видел, как постепенно менялось освещение в зале, не видел, как мастер много раз поглядывал на него. Он выполнял задание, словно совершая жертвоприношение, отдаваясь ему всем сердцем и стараясь возвысить и запечатлеть образ друга таким, каким он сейчас жил в его душе. Без колебаний воспринял он свое задание как исполнение долга, как выражение благодарности.

— Время обедать, — сказал, подойдя к столу, Никлаус. — Приглашаю и тебя к столу. Ну-ка, покажи, что ты нарисовал?

Он остановился за спиной Златоуста и взглянул на большой лист бумаги, затем отстранил художника и взял лист в свои сноровистые руки. Златоуст стряхнул оцепенение и с робким ожиданием поглядывал на мастера. Тот стоял, держа рисунок в обеих руках, и очень внимательно рассматривал его острым взглядом строгих светло-синих глаз.

— Кого это ты нарисовал? — спросил он спустя некоторое время.

— Это мой друг, молодой монах и ученый.

— Ладно. Иди во двор и вымой руки. Потом мы поедим. Моих помощников нет, они работают в другом месте.

Златоуст послушно вышел, нашел двор и источник и вымыл руки. Он бы многое дал, чтобы узнать мысли мастера. Когда он вернулся, того не было, было слышно, как он возился в соседней комнате; когда он появился, тоже умывшийся, на нем вместо фартука был добротный суконный сюртук, в нем мастер казался солиднее и торжественнее. Он повел Златоуста вверх по лестнице, перила которой были украшены вырезанными из орехового дерева головками ангелов, и через переднюю, уставленную старыми и новыми скульптурами, они попали в красивую комнату, пол, стены и потолок которой были из дерева твердых пород; в углу у окна стоял накрытый стол. В комнату вбежала девушка, Златоуст узнал красавицу, которую видел вчера вечером.