Герман Гессе - Нарцисс и Златоуст Страница 30

— Лизбет, — сказал мастер, — принеси-ка еще один прибор, я привел гостя. Это… Да я ведь даже не знаю, как его зовут.

Златоуст назвал себя.

— Значит, Златоуст. Мы можем садиться?

— Минуточку, отец.

Она достала тарелку, выбежала и вернулась со служанкой, которая несла обед: свинину, чечевицу и белый хлеб. За едой отец разговаривал с дочерью о том о сем. Златоуст сидел молча, ел мало и чувствовал себя очень неуверенно и подавленно. Девушка ему очень понравилась, красивая и статная, почти одного роста с отцом, она сидела чинно, словно за стеклом, казалась совершенно недосягаемой и не удостаивала незнакомца ни словом, ни взглядом.

После обеда мастер сказал:

— Я хочу отдохнуть еще полчасика. Иди в мастерскую или погуляй немного на улице, потом поговорим о деле.

Поблагодарив, Златоуст вышел. Прошел час или более того с тех пор, как мастер увидел его рисунок, но он не сказал о нем ни единого слова. И вот на тебе — жди еще целых полчаса! Что ж, ничего не поделаешь, придется подождать. В мастерскую он не пошел, ему не хотелось снова увидеть свой рисунок. Он вышел во двор, сел на деревянный лоток источника и смотрел, как вода тоненькой струйкой непрерывно льется из желоба, попадает в каменную чашу, образуя крошечные волны и каждый раз увлекая за собой в глубину немного воздуха, который белыми пузырьками поднимался на поверхность. В темном зеркале источника он увидел свое отражение и подумал, что этот Златоуст, который смотрел на него из воды, давно уже не монастырский Златоуст или Златоуст Лидии, да и лесным бродягой он уже больше не был. Ему подумалось, что он, как и любой другой человек, плывет по реке жизни, постоянно преображаясь, и в конце концов перестает существовать, тогда как созданный художником образ всегда остается неизменным.

Быть может, думал он, корень всякой культуры и всякой духовности — страх перед смертью. Мы страшимся ее, нас приводит в ужас мысль о бренности бытия, с грустью мы снова и снова видим, как увядают цветы, опадают листья, и в сердце своем ощущаем уверенность, что и мы бренны и скоро увянем. Когда мы, будучи художниками, творим образы или, будучи мыслителями, ищем закономерности и формулируем мысли, мы делаем это, чтобы хоть что-нибудь спасти от великой пляски смерти, хоть что-нибудь запечатлеть из того, что будет жить дольше, чем мы сами. Женщина, с которой мастер творил свою прекрасную Мадонну, уже, вероятно, давно увяла или умерла, скоро умрет и мастер, другие будут жить в его доме, есть за его столом — но его творение будет стоять, излучая свет, в тихой монастырской церкви и сто лет спустя, а то и дольше и всегда останется прекрасным, и всегда будет улыбаться радостной и в то же время печальной улыбкой.

Он услышал, как мастер спускается по лестнице, и побежал в мастерскую. Мастер Никлаус прохаживался взад и вперед, поглядывал на рисунок, наконец остановился у окна и заговорил в своей немного медлительной, суховатой манере:

— У нас такой обычай: ученик проходит обучение по меньшей мере четыре года, а его отец платит за это мастеру деньги.

Он замолчал. Мастер боится, подумал Златоуст, что не получит от меня денег за обучение. Он быстро достал из кармана нож, надрезал шов в том месте, где хранился дукат, и вынул его. Никлаус удивленно следил за его действиями и засмеялся, когда Златоуст протянул ему золотую монету.

— Ах, вот оно что! — смеясь, воскликнул он. — Нет, молодой человек, оставь свой золотой себе. А теперь выслушай меня. Я уже говорил тебе, как в нашем деле обходятся с учениками. Но я не рядовой мастер, а ты не обычный ученик. Обыкновенно ученик начинает обучение в тринадцать, четырнадцать, в крайнем случае в пятнадцать лет и половину всего срока обязан выполнять подсобную работу, быть мальчиком на посылках. Но ты уже взрослый парень и по возрасту давно уже мог бы быть подмастерьем, а то и мастером. Бородатого ученика в нашем цехе не видывали. И я уже сказал тебе, что не держу у себя учеников. Да ты и не похож на того, кому приказывают, кого держат на посылках.

Нетерпение Златоуста достигло высшей точки, каждое разумное слово мастера терзало ему душу, казалось ужасно скучным и нравоучительным.

— Зачем вы говорите мне все это, — в запальчивости воскликнул он, — коли не собираетесь брать меня в обучение?

Мастер продолжал все в той же невозмутимой манере:

— Я целый час размышлял о твоем деле, и тебе тоже следует проявить терпение и выслушать меня. Я видел твой рисунок. В нем есть ошибки, но все же он хорош. Не будь это так, я подарил бы тебе полгульдена, отправил восвояси и забыл. Больше о рисунке мне сказать нечего. Я хочу помочь тебе стать художником, быть может, это твое призвание. Но быть учеником ты уже не можешь. А кто не был учеником и не прошел срок обучения, тот не может в нашем деле стать подмастерьем и мастером. Это я говорю тебе наперед. Но попытаться ты можешь. Если ты не против на какое-то время остаться в городе, ты можешь приходить ко мне и кое-чему поучиться. Мы обойдемся без обязательств и договора, в любой момент ты можешь уйти. Можешь сломать мне пару резцов и испортить пару заготовок, но когда станет ясно, что ты не резчик по дереву, тебе придется заняться другим делом. Тебя это устраивает?

Пристыженно и растроганно слушал мастера Златоуст.

— Благодарю вас от всей души! — воскликнул он. — Я бездомный и смогу как-нибудь прожить здесь, в городе, как раньше жил в лесах. Я понимаю, вы не хотите брать на себя заботу и ответственность за меня, как за мальчика-ученика. Для меня большое счастье, что я могу учиться у вас. От всего сердца благодарю вас за то, что вы согласились помочь мне.

Одиннадцатая глава

Здесь, в городе, Златоуста окружали новые картины, для него началась новая жизнь. И так же, как этот край и этот город приняли его, привлекая изобилием и весельем, так и новая жизнь радостно открыла ему свои объятия, обещая исполнение многих надежд. И хотя источник печали и знания в его душе остался неприкосновенным, на поверхности жизнь переливалась для него всеми красками. Для Златоуста началась самая веселая и самая необремененная пора его жизни. Извне богатый город манил его произведениями искусства, женщинами, сотней приятных развлечений и образов; изнутри просыпающаяся тяга к искусству одаривала его новыми ощущениями и новым опытом. При содействии мастера он нашел приют в доме позолотчика на Рыбном рынке, у Никлауса и позолотчика учился он мастерству обращения с деревом, гипсом, красками, лаком и листовым золотом.

Златоуст не относился к тем незадачливым художникам, которые хотя и обладают большими дарованиями, но не находят для их выражения подходящих средств. Немало ведь есть на свете таких людей, которым дано глубоко и сильно ощущать красоту мира и носить в душе высокие, благородные образы, но которые не находят путей, чтобы дать этим образам выход, оформить и выразить их на радость людям. Златоуст не страдал этим недостатком. Он легко и весело работал руками, усваивал приемы и навыки ремесла и с той же легкостью и в охотку на досуге научился у товарищей играть на лютне, а на крестьянских танцах по воскресеньям — танцевать. Учился он легко, все получалось как бы само собой. Правда, резьба по дереву все же требовала от него серьезных усилий, была сопряжена с трудностями и разочарованиями, ему случалось загубить не один отменный кусок дерева и не раз основательно порезать себе пальцы. Но он быстро овладел азами мастерства и работал сноровисто. Тем не менее мастер часто бывал им весьма недоволен и говорил примерно так: «Хорошо, что ты не мой ученик или подмастерье, Златоуст. Хорошо, что мы знаем: ты пришел с большой дороги, из лесов и в один прекрасный день снова вернешься туда. Не знай я, что ты не горожанин, не ремесленник, а бездомный бродяга, я бы мог поддаться искушению и потребовать от тебя того, что требует каждый мастер от своих подручных. Ты хороший работник, когда трудишься с настроением. Но на последней неделе ты прогулял два дня. А вчера вместо того, чтобы отполировать двух ангелов, ты проспал полдня в придворной мастерской».

Упреки были справедливые, и Златоуст выслушивал их молча, не пытаясь оправдываться. Он и сам знал, что мало прилежен и ненадежен в работе. Если работа захватывала его, ставила перед ним трудные задачи или радовала ощущением мастерства, он трудился с усердием. Тяжелую ручную работу он выполнял неохотно, а те нетрудные, но требующие времени и прилежания занятия, которые составляют неотъемлемую часть ремесла и должны выполняться терпеливо, на совесть, часто и вовсе были для него невыносимы. Иногда он и сам удивлялся этому. Неужели нескольких лет странствий хватило, чтобы сделать его ленивым и ненадежным? Или же в нем росло и брало верх наследие матери? Или ему недоставало еще чего-то? Он хорошо помнил свои первые годы в монастыре, где он был прилежным, хорошим учеником. Почему же тогда он проявлял столько терпения, которого теперь ему не хватало, почему ему удавалось без устали заниматься латинским синтаксисом или вызубрить все эти греческие аористы, которые, говоря откровенно, были ему глубоко безразличны? Иногда мысли его кружились вокруг этих вопросов. Тогда его закаляла и окрыляла любовь; его учение было не чем иным, как желанием завоевать расположение Нарцисса, а его любви можно было добиться только на пути уважения и признания. Тогда он мог ради ободрительного взгляда любимого учителя трудиться часы и дни напролет. Потом заветная цель была достигнута, Нарцисс стал его другом, и, как ни странно, именно ученый Нарцисс показал ему его непригодность к ученой карьере и воскресил в нем образ забытой матери. Вместо учености, монашеской жизни и добродетели его существом овладели могучие первобытные инстинкты: половое влечение, женская любовь, тяга к независимости, к странствиям. Но вот он увидел созданную мастером фигуру Божьей Матери, открыл в себе художника, ступил на новый путь и снова осел на одном месте. И что же? Куда ведет его дальнейший путь? Откуда берутся препятствия?