Кнут Гамсун - В сказочной стране. Переживания и мечты во время путешествия по Кавказу (пер. Лютш) Страница 29

Русская поэзія вообще обширна и трудно постижима. Она широка, — что зависитъ отъ простора русскихъ земель и русской жизни. Безграничность на всѣ стороны.

Ивану Тургевеву отвожу я, однако, мѣсто отдѣльно отъ прочихъ. Онъ былъ европеецъ, по крайней мѣрѣ на столько же французъ, какъ и русскій. Его герои не подчиняются той непосредственности, наклонности выбиваться изъ колеи, тому безразсудству, которыя свойственны единственно русскому народу. Гдѣ же есть еще страна, въ которой бы пьяница, подлежащій аресту, могъ бы ускользнутъ отъ него лишь потому, что обнимаетъ, цѣлуетъ и молитъ полицейскаго о пощадѣ среди улицы? Герои Ивана Тургенева мягки и поразительно прямолинейны, они думаютъ и дѣйствуютъ не достаточно порывисто по-русски, но они симпатичны, логичны и похожи на французовъ. Тургеневъ не обладалъ великимъ умомъ, но имѣлъ прекрасное сердце.

Онъ вѣрилъ въ гуманизмъ, изящную литературу, западно-европейское развитіе. Въ это вѣрили также и его французскіе современники, но не всѣ русскіе; нѣкоторые изъ нихъ, напримѣръ, Достоевскій и Толстой, нарушали его прямолинейность. Тамъ, гдѣ западный европеецъ видѣлъ спасеніе, они находили безнадежность.

И они подпали наиболѣе отсталому вѣянію семидесятыхъ годовъ: преклоненіе предъ Божествомъ. Иванъ Тургеневъ устоялъ, онъ нашелъ однажды ясный, широкій путь, который свойственъ былъ въ то время всякой посредственности; путъ этотъ пришелся по немъ, и онъ пошелъ имъ. Про него говорятъ, что когда онъ вернулся по окончаніи университетскаго курса изъ Берлина, то привезъ съ собою свѣжія культурныя вѣянія. Когда же онъ лежалъ на смертномъ одрѣ, то написалъ Толстому трогательное письмо и умолялъ его вернуться къ своей прямолинейности и заняться изящной литературой. Онъ былъ бы свыше мѣры счастливъ, писалъ онъ, если-бъ просьба эта была услышана. Со смертью Тургенева умеръ истинно вѣрующій человѣкъ.

Достоевскій же умеръ фантазеромъ, безумцемъ, геніемъ. Онъ былъ такъ же измученъ и неуравновѣшенъ, какъ и герой его произведеній. Его славянофильство было, пожалуй, черезчуръ истерично, чтобъ назваться дѣйствительно глубокимъ. То было скорѣе легко раздражаемое упорство больного генія, которое онъ порывисто выказывалъ, бросалъ въ лицо другимъ. Его вѣра въ Божество Россіи была, статься можетъ, не тверже вѣры Тургенева въ Божество Европы, т.-е. вѣра обоихъ была величиною въ зерно горчичное. Тамъ, гдѣ онъ желаетъ философствовать, какъ, напримѣръ, въ «Братьяхъ Карамазовыхъ», проявляетъ онъ странное смятеніе. Онъ болтаетъ, разглагольствуетъ, пишетъ, словно метлой, пока снова не овладѣваетъ своимъ перомъ, которое тонко, какъ игла. Никто не разобралъ подробнѣе сложныхъ явленій человѣческой души, его психологическое чутье неодолимо, отличается какимъ то ясновидѣніемъ. Для опредѣленія его величины не хватаетъ намъ мѣры, онъ стоитъ особнякомъ. Современники его хотѣли измѣрить его талантъ, но это не удалось; онъ былъ такъ неизмѣримо великъ. Однажды явился къ Некрасову, редактору журнала «Современникъ», молодой человѣкъ съ рукописью. Человѣкъ этотъ назвался Достоевскимъ, а рукопись его была озаглавлена: «Бѣдные люди». Некрасовъ читаетъ ее, сразу снимается съ мѣста, бѣжитъ среди ночи по городу и будитъ великаго Бѣлинскаго съ возгласомъ: У насъ появился новый Гоголь! Но Бѣлинскій отнесся къ этому скептически, какъ и полагалось критику; только прочитавши новое произведеніе, порадовался онъ вмѣстѣ съ другомъ. При первой же встрѣчѣ съ Достоевскимъ, высказалъ онъ юному писателю свою живѣйшую признательность; но этотъ послѣдній оттолкнулъ отъ себя тотчасъ же великаго критика тѣмъ, что самъ считалъ себя геніемъ. Великій Бѣлинскій не нашелъ у Достоевскаго привычной скромности.

Тогда Бѣлинскій сдѣлался сдержанъ. Что за несчастіе! писалъ онъ, у Достоевскаго несомнѣнный талантъ; но если онъ теперь уже воображаетъ себя геніемъ вмѣсто того, чтобы работать надъ своимъ развитіемъ, то онъ не сможетъ идти впередъ. — И Достоевскій, считая себя геніемъ, работалъ надъ своимъ развитіемъ и ушелъ такъ далеко, что до сихъ поръ еще никто не могъ сравняться съ нимъ. Богъ вѣсть, задавался ли бы Достоевскій болѣе высокими задачами, если бы не мнилъ себя геніемъ? Вотъ передъ нами двѣнадцать томовъ его произведеній, и никакіе другіе двѣнадцать томовъ не могутъ помѣряться съ этими.

Что я говорю, никакіе другіе двадцать четыре тома. Вотъ, напримѣръ, маленькая повѣсть: «Кроткая». Совсѣмъ маленькая книжечка, но для всѣхъ насъ она черезчуръ велика, черезчуръ недостижимо велика. Сознаемся въ этомъ.

Я думаю, что заявленіе Бѣлинскаго, будто Достоевскій не пойдетъ впередъ, если станетъ теперь же считать себя за генія вмѣсто того, чтобы работать надъ своимъ развитіемъ, было имъ вычитано и заучено, ибо подобныя представленія были весьма употребительны въ современной ему Западной Европѣ. Столько-то и столько-то фунтовъ бифштекса въ недѣлю, столько-то и столько-то прочесть книгъ, столько-то и столько-то просмотрѣть картинъ, извѣстная порція «культурныхъ вѣяній» — необходимы для развитія генія. Достоевскому, дескать, слѣдовало бы побольше поучиться, прежде всего скромности, которая въ глазахъ всѣхъ заурядныхъ людей является добродѣтелью…

Думаю о Толстомъ. Я не могу подавить въ себѣ подозрѣнія, что въ жизнь этого великаго писателя замѣшалось что-то поддѣльное, словно какая-то честная фальшь. Первоначально это, вѣроятно, произошло отъ истинной безпомощности: что-нибудь сильный человѣкъ да долженъ измыслить, а такъ какъ жизненныя утѣхи были уже исчерпаны, то онъ и ударился со своей природной суровостью въ религіозное ханжество. Въ началѣ онъ, вѣроятно, немножко притворялся, но затѣмъ это вошло въ привычку, даже, статься можетъ, въ природу. Всегда опасно заводить какую-нибудь игру. Генрихъ Ибсенъ дошелъ до того, что годами въ извѣстный часъ въ извѣстномъ Мюнхенскомъ кафе изображалъ сфинкса. Потомъ ему поневолѣ пришлось дѣлать то же; куда бы онъ ни пришелъ, онъ долженъ былъ въ извѣстный часъ и на извѣстномъ стулѣ изобразить людямъ сфинкса, потому что всѣ люди этого ожидали. Его это, можетъ быть, страшно стѣсняло подчасъ; но онъ былъ черезчуръ силенъ, чтобы прекратить эту игру. Ахъ, что же за два гиганта силы, Толстой и Ибсенъ! всякій другой наврядъ ли смогъ бы выдержать подобную игру дольше недѣли. А все же оба проявили бы, пожалуй, еще большую силу, если-бъ своевременно могли прекратить игру. Къ несчастью, и я, и многіе другіе обыкновенные люди только насмѣхаемся надъ ними за это. Разумѣется, чтобы перенести это, надо быть въ достаточной мѣрѣ великимъ; мы и сами будемъ также осмѣяны. Но будь они сами еще хоть чуточку помельче, то, быть можетъ, они и сами посмѣялись бы надъ своею собственной, годами существовавшей глупостью. То, что они хотятъ другихъ, а въ концѣ-концовъ и себя самихъ увѣрить, будто игра эта является для нихъ истинною необходимостью, показываетъ лишь переломъ въ ихъ личности, которая умаляетъ ихъ, низводитъ съ пьедестала. Великое поэтическое произведеніе стремится къ тому, чтобы изгладить этотъ переломъ. Стоять на одной ногѣ — это фокусъ! естественное положеніе — это стоять на двухъ ногахъ, не прибѣгая къ безумнымъ тѣлодвиженіямъ.

«Война и Миръ», «Анна Каренина» — никто не создавалъ величайшихъ произведеній поэзіи въ этомъ родѣ. И нисколько не удивительно, что впечатлительный сотоварищъ по литературѣ на смертномъ своемъ одрѣ просилъ Толстого побольше писать такихъ произведеній. Но, сидя здѣсь и раздумывая обо всемъ этомъ, я болѣе чѣмъ хорошо понимаю и прощаю Толстому его отвращеніе создавать для людей произведенія изящной литературы, хотя бы даже самыя превосходныя. Пусть заботятся объ изящной литературѣ другіе, чувствующіе себя отрадно въ этой области, дорожащіе ею, какъ подвигомъ, и высоко ставящіе приносимую ими славу. Но напрасныя попытки великаго автора творитъ въ сферѣ философіи и мышленія, по моему мнѣнію, онѣ отталкиваютъ отъ него. Это-то и дѣлаетъ его положеніе похожимъ на придуманную позу. Онъ раздѣляетъ участь Ибсена. Ни одинъ изъ нихъ не мыслитель, но оба во что бы то ни стало желаютъ быть таковыми. Этимъ, какъ они полагаютъ, они являются болѣе интересными, болѣе содержательными. Тутъ-то появляемся мы, мелкіе людишки, и высмѣиваемъ ихъ, что они, впрочемъ, переносятъ съ свойственнымъ имъ величіемъ. Мышленіе есть одно, а разсужденіе совсѣмъ другое. Раздумье же есть нѣчто третье. Они мечтатели, но мечтателей такъ много на свѣтѣ. Одинъ крестьянинъ въ Гудбрансдамнѣ промечталъ всю свою жизнь и сдѣлался всеобщей басней, какъ ни свѣтелъ былъ его умъ. Лобъ его былъ такъ же высокъ, какъ у любого поэта. Между прочимъ, онъ изобрѣлъ часы, которые могли бы одновременно со всѣхъ четырехъ сторонъ показывать время. Въ моментъ этой идеи онъ былъ какъ разъ въ горахъ и везъ домой кормъ для скота.

Всегда, когда позже разсказывалъ онъ объ этомъ событіи, онъ плакалъ, обыкновенно прибавляя, что онъ также и въ тотъ день везъ домой кормъ для скота. И онъ сдѣлался, какъ въ своихъ глазахъ, такъ и въ глазахъ прочихъ жителей, басней всей долины.