Собрание сочинений в 6 томах. Том 4 - Грэм Грин Страница 29

у нас всегда находится, прежде чем мы начинаем сковыривать старые болячки. Я вылез из ее машины и подошел к своей. Я сел за руль и дал задний ход. Я уговаривал себя: надо кончать, игра не стоит свеч, пусть нянчится со своим отвратительным мальчишкой, у мамаши Катрин найдутся женщины и получше — и вообще, она немка. Поравнявшись с ее машиной, я высунулся из окошка и злобно крикнул:

— Всего вам хорошего, фрау Пинеда! — и вдруг увидел, что она плачет, упав головой на руль. Мне, вероятно, надо было попрощаться с этой женщиной, чтобы понять, что я без нее не смогу.

Когда я сел рядом с ней, она уже взяла себя в руки.

— Нет, — сказала она. — Сегодня у нас ничего не выйдет.

— Да.

— Завтра увидимся?

— Непременно.

— Как всегда? Здесь?

— Да.

Она сказала:

— Мне ведь надо было поговорить с тобой. Я приготовила тебе сюрприз. То, о чем ты давно мечтаешь.

Я подумал, что она решила сдаться и пообещает оставить мужа и ребенка. Я обнял ее, чтобы ей было легче принять такое серьезное решение, и она сказала:

— Тебе ведь нужен хороший повар?

— А… да. Да. Как будто нужен.

— У нас повар замечательный, и он уходит. Я нарочно так все подстроила, чтобы закатить ему скандал и рассчитать. Ну вот, если хочешь, он твой. — Мое молчание, кажется, опять ее обидело. — Теперь ты видишь, как я тебя люблю? Муж придет в ярость. Он говорил, что Андре единственный повар во всем Порт-о-Пренсе, которому удаются суфле.

Я вовремя удержался, чтобы не спросить: «А как же Анхел? Он тоже большой любитель покушать».

— Ты меня озолотишь, — сказал я вместо этого. И так оно почти и было: «Трианон» славился своим суфле «au Grand Marnier» до той самой поры, пока не начался террор, и американская миссия выехала, британского посла выдворили из страны, папский нунций не вернулся из поездки в Рим, а комендантский час отгородил нас друг от друга хуже всякой ссоры, и, наконец, я сам вылетел с последним самолетом компании «Дельта» рейсом Порт-о-Пренс — Новый Орлеан. Жозеф тогда еле выбрался живым с допроса у тонтон-макутов, и мне стало страшно. Я не сомневался, что это они до меня добираются. Может быть, их главарю — Жирному Грасиа захотелось прибрать к рукам мой отель? Крошка Пьер и тот перестал навещать нас, жертвуя даровой выпивкой. Неделями я сидел один — с покалеченным Жозефом, поваром, горничной и садовником. Отель нуждался в покраске, в ремонте, но стоило ли убивать столько труда на него, когда надежды на гостей не было? В полном порядке у нас содержался только номер Джона Барримора — как могила.

Наш роман с Мартой почти кончился и уже не мог вознаградить меня за страх и скуку. Телефон не работал: аппарат стоял на моем письменном столе реликвией лучших времен. После введения комендантского часа встречаться по вечерам нам стало невозможно, а днем всегда был Анхел. И вот я решил, что убегаю и от любви и от политики, когда после десятичасового ожидания мне дали наконец выездную визу в полиции, где было не продохнуть от тяжелого запаха мочи, а из тюремных камер то и дело выходили полицейские с довольными улыбками на физиономиях. Помню священника в белой сутане, который сидел там весь день и читал свой бревиарий, и его каменную позу, говорившую о невозмутимом долготерпении. Священника так и не вызвали. На стене цвета сырой печенки над самой его головой были пришпилены снимки мертвого отступника Барбо и других мятежников, которых месяц назад перебили из пулемета в хижине на окраине столицы. Когда полицейский чин наконец-то выдал мне визу, швырнув ее на стойку, точно огрызок хлеба нищему, священнику сказали, что помещение на ночь закрывается. На следующий день он, наверно, опять приходил. Не все ли ему было равно, где читать бревиарий — что здесь, что в другом месте, ведь из транзитных никто не решался заговорить с ним, поскольку архиепископ был в изгнании, а президента отлучили от церкви.

Какой прекрасный город приходится покидать, подумал я, увидев его сверху сквозь вольный, прозрачный воздух, когда самолет лег на одно крыло, уходя от грозовых разрядов, постоянно бушующих над Кенскоффом. Порт казался совсем крохотным по сравнению с изборожденной складками пустыней, которая расстилалась вдали, и высушенной зноем, необитаемой горной цепью, тянущейся в дымке к Кап-Аитьену, к доминиканской границе, и похожей на переломленный хребет допотопного чудовища, отрытый {35} в глинистой почве. Найду какого-нибудь смельчака, пообещал я себе, пусть покупает мой отель, и у меня больше не будет никакой обузы, как в тот день, когда я приехал в Петьонвиль и застал мать распростертой на огромной бордельной кровати. Я был счастлив, что уезжаю, я шептал это черной горе, разворачивающейся внизу, я говорил это своей улыбкой, адресованной стройной американской стюардессе, которая подала мне стакан виски с содовой, и пилоту, который вышел сказать, где мы летим.

Прошел месяц, прежде чем я с тоской открыл однажды утром глаза в гостиничном номере с кондиционированным воздухом на 44-й улице в Нью-Йорке и вспомнил, что видел во сне переплетение рук и ног в машине марки «пежо» и статую, уставившуюся на океан. И тогда я понял, что рано или поздно вернусь туда — вернусь, когда мое упрямство иссякнет, планы относительно продажи отеля рухнут и когда мне покажется, что сухую корку глодать, дрожа от страха, лучше, чем вовсе голодать.

Глава четвертая

1

Доктор Мажио долго стоял, склонившись над телом бывшего министра. В тени, поверх луча моего фонарика, он был похож на колдуна, изгоняющего смерть. Я не решался прервать этот ритуал, но меня беспокоило, как бы Смиты не проснулись в своем башенном номере, и я все-таки заговорил, нарушив его раздумья:

— Самоубийство есть самоубийство, ничего другого они не докажут.

— Они смогут доказать все, что угодно, — ответил доктор Мажио. — Не обольщайтесь на этот счет. — Он стал опоражнивать левый карман министра, оказавшийся сверху. — Этот человек был лучше многих из них, — сказал он и, точно банковский клерк, проверяющий, нет ли в пачке фальшивых банкнотов, стал внимательно разглядывать каждую бумажку, близко поднося ее к глазам, к толстым выпуклым стеклам очков, которые служили ему только для чтения. — Мы с ним проходили вместе курс анатомии в Париже. Но в те дни даже Папа Док был вполне порядочным человеком. Я помню Дювалье во время эпидемии тифа в двадцатых годах…

— Что вы отыскиваете?

— Смотрю, нет ли тут чего-нибудь, что может связать его с вами.