Уилки Коллинз - Муж и жена Страница 3

Двойная шкала существования — для себя и для окружающих — почти во всем определяет собою викторианское бытие, каким его показал Уилки Коллинз. Почти всем действующим лицам романа, исключая, пожалуй, закованных в броню неприступной добродетели, как хозяйка гостиницы миссис Инчбэр, или в броню глупости, как богатая вдовушка леди Гленарм, приходится жить с оглядкой на вездесущее «общественное мнение». Всем правит пресловутый снобизм, это, можно сказать, инстинктивное, превратившееся в безусловный рефлекс внутреннее ощущение своего точного места на социальной лестнице, позволяющее третировать тех, кто стоит хотя бы ступенькой ниже, и почитать стоящих выше — вопреки логике, здравому смыслу и даже собственным интересам: «Пусть другие народы делают у себя революции! Пусть свергают своих аристократов! Английская знать пребудет вечно в сердцах простых англичан!»

Сформировавшийся как модус социального поведения много раньше, снобизм расцвел пышным цветом именно в викторианскую эпоху, которая ему особо благоприятствовала и способствовала превращению снобистского мировосприятия в «стержень» национального характера. Многосторонний художественный анализ этого социально-психологического феномена предпринял Теккерей в сатирической «Книге снобов» (1846–1847), где вывел на обозрение галерею снобов, представляющих все уровни общественной иерархии. Блестящие в своем роде образчики снобизма дал и Коллинз в этом романе, например, тип старого слуги. Бишопригс в полном смысле дитя своего времени и среды: «В столкновении с этим жестоким миром у него выработался характер, являющий собой соединение двух крайностей: угодливости и независимости, бывших, в сущности, двумя сторонами одной медали, — такой тип, пожалуй, нигде, кроме Шотландии, и не встретишь. Чудовищное природное бесстыдство, которое скорее забавляло, чем могло оскорбить; бесконечное лукавство, выступающее под двойной маской чудачества и пристрастия к прибауткам, — вот из чего складывался характер гостиничного слуги…»

Бесспорно хороша и леди Ланди, вдовая мачеха одной из двух главных героинь, — образ, достойный Теккерея и созданный, возможно, не без его влияния. По крайней мере, палитра изобразительных средств Коллинза напоминает здесь теккереевскую, и ведущим приемом выступает последовательное ироническое обыгрывание полнейшего несоответствия самооценок персонажа его истинной сущности: «Спроси ее сейчас, кого она считает самой блестящей женщиной в Англии, она бы обратила свой взор внутрь — и увидела бы, словно в зеркале, ярчайшую звезду, леди Ланди из Уиндигейтса». Духовное ничтожество законченной снобки, как убедится читатель, подчеркнуто контрастом между «высоким штилем», к которому прибегает автор, повествуя о даме, каковая «была угрожающе переполнена добродетелями», и не отвечающим этому стилю предметом изображения: «…леди Ланди являла собой самое грандиозное зрелище из всех, известных в истории человечества, — Британская Матрона на своем царском троне, вопрошающая мир: когда еще земля произведет столь совершенное творение, подобное мне?» Этой же художественной задаче служит и тактично, однако с той же иронией прослеженная в романе закономерность, в согласии с которой внутренняя жизнь леди Ланди питается отнюдь не духовными ресурсами личности, но внешними стимулами, будь то принятые в «обществе» и воспринятые персонажем стереотипы поведения и мышления — или модные туалеты: «…посмотрев в зеркало, она увидела совершенство изящества и добродетели, неотразимое в новой французской шляпке».

Образ леди Ланди свидетельствует о незаурядном мастерстве Коллинза-комедиографа, которое не проявлялось или было умело замаскировано в «Женщине в белом» (хотя уже здесь сюсюканье графа Фоско над любимыми канарейками и белыми мышами производит гротескно-комический эффект), но отчетливо дало о себе знать в «Лунном камне» (дворецкий Бетеридж, описание дня рождения Рэчел и др.). В «Муже и жене» юмор характеров и положений не ограничивается леди Ланди, Бишопригсом, миссис Инчбэр и некоторыми другими персонажами второго и третьего ряда, он распространяется и на главных действующих лиц. По-тонкому смешит, например, сценка, в которой Арнольд Бринкуорт так и эдак пытается дать понять сэру Патрику Ланди, что хочет просить у него руки его племянницы и подопечной Бланш Ланди, а сэр Патрик упорно не желает помочь молодому человеку и делает вид, что ни о чем не догадывается (гл. 6). Коллинз обнаруживает способность уловить и извлечь комическое из ситуаций отнюдь не смешных, даже трагических, как в описании дознания, насколько весомы брачные обязательства, связующие Джеффри Деламейна, отпрыска знатной фамилии, и незаконнорожденную, по ирландскому праву, Анну Сильвестр (гл. 46). Эмоциональный и психологический «накал» этого эпизода, одного из главных в сюжете, смягчен введением фигур комического плана — все той же леди Ланди, фатоватого стареющего хлыща капитана Ньюэндена, брата леди Гленарм, и отчасти поверенного Деламейна — мистера Моя, живого воплощения крючкотворства.

Более того, в сферу комического Коллинз вовлекает освященные традицией национальные институты и национальный характер. К первым относятся пари и спорт. Великолепна ирония, с какой писатель трактует привычку биться об заклад как боговдохновенное свойство истинного англичанина, неизменно доказывающего «преданность последней, единственной вере, что еще осталась у живущих среди нас людей его племени, — вере в заключенное тобой пари». Но если любовь к пари воспринимается под пером Коллинза вызывающим улыбку, но в общем-то довольно безвредным пороком, этого не скажешь о британском культе спорта и спортсмена. Последний предстает у писателя с жутковато-гротескной стороны. Автор заставляет прочувствовать, исходя из элементарного здравого смысла, всю противоестественность такого несоответствия между причиной и следствием, когда угроза отмены спортивного состязания превращается в «национальное бедствие», а само состязание — в источник всеобщего ликования: «Он почтительно спросил, свидетелем какого национального празднества ему предстоит стать. Джентльмены сообщили в ответ, что двое молодых людей отменного здоровья пробегут по огороженной площадке заданное число кругов с целью доказать окружающим, кто из них бегает быстрее».

Как и в случае с британской правовой системой, писатель обращается к теме помрачения соотечественников на почве спорта не для того, чтобы высмеять крайности, а для того, чтобы вместе с читателем поразмыслить над нравственными издержками этого увлечения. «Я утверждаю, что ставить физическую культуру выше духовной вредно и даже опасно в том смысле, что избыток физических сил укрепляет в человеке врожденную склонность противиться требованиям разума и нравственного чувства», — заявляет в романе сэр Патрик, и история с Джеффри Деламейном подтверждает его правоту. Коллинз прозорливо привлек внимание к опасной тенденции подменять моральные ценности ценностями иного порядка, в частности, превращать спорт в субститут нравственности. Недаром Джеффри высказывается у него с обезоруживающей откровенностью: «Человек в хорошей физической форме даже не помнит, что у него есть душа».

Можно, видимо, в чем-то не согласиться с подходом Коллинза к «спортивной теме», но по двум пунктам его трудно оспорить. Действительно, усиленные и однонаправленные занятия спортом как профессией даже при неукоснительном выполнении врачебных предписаний не проходят безболезненно для организма спортсменов. Сегодня об этом знают все, имеющие отношение к профессиональному спорту, хотя распространяться о последствиях сверхтренировок не очень принято. Верно и другое: помешательство на спорте ведет к забвению нравственного чувства, когда он превращается в зрелище наподобие тех, каких домогалась римская чернь — «Хлеба и зрелищ!». Картины спортивных страстей, не без язвительности показанные Коллинзом, бледнеют при сравнении с разгулом вандализма, не столь давно учиненным британскими футбольными болельщиками на европейских стадионах, о чем широко писала мировая печать. Так что ирония писателя здесь вполне уместна, благо вызвана тревогой за одну, однако весьма существенную для британцев область их личного и общественного бытия.

Под углом нравственности обращается Коллинз и к сложившемуся пониманию английского национального характера, к канонизированному, не лишенному комических черточек, но в целом достойному собирательному портрету Джона Буля, чье имя давно стало нарицательным для обозначения истинного англичанина. Главное, что настораживает писателя в этом благообразном облике и чего просто нельзя не заметить, — отсутствие духовного и нравственного начала. Это иронически подчеркнуто и в портрете Джеффри, «лучшего представителя нации», и в облике его брата Джулиуса, воплощающего полную противоположность национальному стереотипу англичанина. Рискуя утомить читателя несколько обширным цитированием, приведем все же фрагмент характеристики персонажа, выписанной автором «от противного»: