Альфред Мюссе - Мими Пенсон Страница 3

Студенты, приятели Марселя, которые до сего времени лишь молча курили и пили, казалось, были не в восторге от этой истории. Лица их омрачались; возможно, они могли порассказать о злополучном ужине не меньше, чем мадмуазель Пенсон, ибо они тревожно взглянули на нее, но тут Марсель, смеясь, сказал:

— Маски долой, мадмуазель Мими! Дело это прошлое, так что вреда вы никому не причините.

— Ни за что, господа! — возразила гризетка. — Можно подурачить человека, по испортить ему репутацию — ни за что!

— Вы правы, — поддержал ее Эжен, — и поступаете разумнее, чем, может быть, сами сознаете. Почти у всех этих молодых людей, которые наполняют учебные заведения, есть в прошлом какой-нибудь проступок, какое-нибудь безрассудство, а ведь именно из их числа Франция ежедневно черпает своих лучших, самых достойных людей — врачей, государственных деятелей…

— О, конечно, — подхватил Марсель. — Истинная правда! Среди них есть даже будущие пэры Франции в зародыше, которые столуются у Фликото и не всегда могут заплатить за обед. Но, — добавил он, подмигнув, — вы больше не видели своих незнакомцев?

— За кого вы нас принимаете? — со строгим, почти оскорбленным видом спросила Мими Пенсон, — вы же знаете Бланшет и Ружет! Надеюсь, вы не думаете, что я сама…»

— Ну, ну, не сердитесь, — прервал ее Марсель. — Но в общем, что за безрассудная затея! Три сумасбродки, которым завтра, быть может, не на что будет пообедать, бросают деньги на ветер только для того, чтобы подурачить трех бестолковых юнцов.

— А зачем они приглашают нас ужинать? — возразила Мими.

Вместе с пирогом явилась во всем своем блеске единственная бутылка шампанского, которая должна была послужить десертом. С вином пришли и песни.

— Я вижу, — заявил Марсель, — я вижу, как сказал Сервантес, что Зели́ кашляет. Это признак того, что ей хочется петь. Но так как сегодня чествуют меня, то, с дозволения почтенного общества, я попрошу мадмуазель Мими, если она не охрипла от своего рассказа, удостоить нас песней. Эжен, — продолжал он, — ну, будь хоть немного учтивее, чокнись со своей соседкой и попроси ее спеть для меня какие-нибудь куплеты.

Эжен покраснел и повиновался. И как раньше Мими Пенсон почтила его приглашением остаться, так теперь и он, поклонившись, робко попросил: «Да, сударыня, мы все вас просим», — и тотчас коснулся своим бокалом бокала гризетки. От легкого прикосновения стекло издало ясный, серебристый звук. Подхватив этот звук на лету чистым и свежим голосом, Мими Пенсон залилась длинной трелью.

— Ну что ж, — сказала она, — я согласна, раз мой бокал подсказывает мне «ля». Но что вам спеть? Предупреждаю, что я хоть и не святоша, но казарменных куплетов не знаю. Моя память — не мусорный ящик!

— Ясно, ясно, — отмахнулся Марсель, — вы сама добродетель. Пойте что хотите, у нас свобода мнений.

— Хорошо. Я спою наудачу куплеты, сочиненные про меня.

— Внимание! А кто автор?

— Мои товарки по работе. Это поэзия иглы, так что прошу о снисхождении.

— Припев в вашей песенке есть? — Что за вопрос? Разумеется!

— В таком случае, — воскликнул Марсель, — возьмем ножи и будем стучать во время припева, но постараемся попадать в такт. Зели́, если желает, может воздержаться.

— Это еще почему, бессовестный? — сердито спросила Зели́.

— Потому! — ответил Марсель. — А если вы не желаете отставать от других, то вот вам пробка, стучите ею; нужно пощадить и наши уши и ваши нежные ручки.

Сдвинув тарелки и кружки, Марсель уселся на стол, держа в руке нож. Студенты — герои ужина Ружет, — немного осмелев, развинтили трубки и собрались стучать деревянными мундштуками; Эжен о чем-то размышлял, Зели́ дулась. Мими Пенсон, схватив тарелку, жестом показала, что хочет разбить ее, а когда Марсель в знак согласия кивнул головой, певица соорудила из черепков кастаньеты и, заранее попросив прощения за все, что было слишком лестного для нее в этой песне, запела сочиненные ее подругами куплеты:

Мими Пенсон могу узнать я,Могу узнать я без труда:Все тот же чепчик, то же платье —Тирлим-пом-пом! —На ней всегда!

Нелегкий ей удел достался,Но был у бога свой резон:Он добивался,Чтобы в закладе не валялсяПростой наряд Мими Пенсон.

К ее груди цветок приколотВ часы тревог, в часы забав;И, как цветок, чудесно молодМоей МимиБеспечный нрав.

Она умеет из бутылокИзвлечь веселый перезвон;Под стуки вилокПорой сползает на затылокПростой чепец Мими Пенсон.

Так быстроглаза, так проворна,Что у прилавка день-деньскойСтуденты ждут, склонясь покорно, —Тирлим-пом-пом! —Пред ней с тоской!

Но пусть манят Мими проказы —В ней скрыта мудрость всех Сорбонн,На страже разум:Никто не мог измять ни разуПростой наряд Мими Пенсон.

А коль останется в девицах —Не велика беда, ей-ей!Тогда вовек не разлучитсяМоя МимиС иглой своей.

Не страшен ей повеса ловкий,Ее прельстить не сможет он.К чему уловки?Сидит не на пустой головкеПростой чепец Мими Пенсон

Зато когда Амур предложитВ законный брак Мими вступить,Она счастливца чем-то сможет —Тирлим-пом-пом! —Вознаградить!

Ее наряд — не плащ бесценный,И мехом он не окаймлен:Обыкновенный —Приют жемчужины смиренный —Простой наряд Мими Пенсон.

Любя республику без шуток,Душой свободе предана,На баррикадах трое сутокМоя МимиНе знала сна,

Врагов колола беззаветно…Тот в жизни щедро награжден,Чей бант трехцветныйУкрасит скромный, неприметный,Простой чепец Мими Пенсон.

Ножи и трубки, а заодно с ними и стулья отстукивали, как полагается, конец каждого куплета. На столе плясали кружки, а полупустые бутылки, весело покачиваясь, подталкивали друг друга.

— И эту песенку сочинили ваши подруги? — спросил Марсель. — Ну, без маляра не обошлось, слишком чисто наложена краска. Знаем мы эти хвалебные стишки!

И он громовым голосом затянул:

Пятнадцать лет исполнилось Нанет…

— Хватит, хватит, — взмолилась Мими, — лучше потанцуем, давайте вальс! Кто здесь умеет играть?

— У меня есть то, что требуется вам, то есть гитара, — ответил Марсель. — Но у нее, — продолжал он, снимая инструмент со стены, — нет того, что требуется ей: она облысела на три струны.

— Но ведь вот фортепиано! — заявила Зели́. — Марсель будет играть, а мы потанцуем.

Марсель бросил на свою возлюбленную столь яростный взгляд, словно она обвинила его в преступлении. Правда, его умения бренчать на фортепиано хватило бы для контрданса, но он, как и многие другие, считал такое занятие истинной пыткой, и подвергаться ей ему вовсе не хотелось. Предательство Зели́ было местью за выходку с пробкой.

— С ума вы сошли! — закричал он. — Вы отлично знаете, что фортепиано здесь только для украшения, и, бог свидетель, вы одна и бренчите на нем. Кто вам сказал, что я умею играть танцы? Я помню только Марсельезу, да и ту отстукиваю одним пальцем. Вот если бы вы обратились к Эжену, дело другое. Он на это мастер. Но я не желаю ему докучать, боже упаси! Только у вас хватает нескромности ни с того ни с сего приставать с такими просьбами.

Эжен покраснел в третий раз и тотчас исполнил то, о чем его так иносказательно и хитро просили. Он уселся за фортепиано, и кадриль началась.

Танцевали почти так же долго, как ужинали. Контрданс сменился вальсом, вальс — галопом, ибо в Латинском квартале до сих пор танцуют галоп. Особенно неутомимы были дамы, которые прыгали и хохотали так, что, наверно, перебудили всех соседей. Вскоре Эжен, вдвойне утомленный шумом и поздним бдением, машинально продолжая играть, впал в какую-то дремоту, словно те форейторы, которые засыпают верхом на лошади. Танцующие появлялись перед ним и вновь уплывали, как сонные видения. И так как более всего склонен к грусти человек, который смотрит, как веселятся другие, то печаль, постоянная спутница Эжена, не замедлила овладеть им. «Невеселая радость! — думал он. — Убогие развлечения! Попытки урвать у судьбы несколько мгновений. И прав Марсель: кто знает, уверены ли эти пятеро, так беззаботно прыгающие передо мной, что завтра у них будет чем пообедать?»

В ту минуту, когда он думал об этом, мимо него пронеслась мадмуазель Пенсон; ему почудилось, что, продолжая плясать, она украдкой схватила оставшийся на столе кусок пирога и незаметно сунула его в карман.