Жюль Валлес - Инсургент Страница 30

И я начинаю.

Чувствуя, что мое красноречие иссякло, я заканчиваю:

— Граждане, время разговоров прошло!

Теперь я готов приступить к тому, что делают обычно носители набрюшников.

— Что же они делают? А?

— Понятия не имею, — бормочет стоящий рядом со мной человек; его только что назначили моим помощником, и он тоже ждет, чтобы ему указали его обязанности.

— Очень просто, надо подписывать ордера, — говорит какой-то старик, по-видимому совершенно ошеломленный моим невежеством.

Подписывать ордера? Охотно, но на что?

— На извозчиков, на лампы, на масло, на бумагу, на все что угодно, черт возьми, как это всегда делается в революцию!

Вот тебе на! Я думал, что у меня будут требовать только патронов, и готов был подписаться обеими руками. Что до остального...

— А как же посылать за сведениями в ратушу? В районы? Нужны извозчики. За вашей подписью ими можно будет воспользоваться бесплатно... А за деньгами они придут завтра.

Завтра? Я совсем не знаю, что будет с нами завтра.

Однако я уже не только подписал несколько ордеров, но и «обокрал кассу». Враги, несомненно, обвинят меня в краже, если только перейдут в наступление. Я хорошо знаю эти процессы на другой день после восстания и рискую не только своей жизнью... Ей, по-видимому, не грозит опасность... Зато моя честь ставится на карту вместе с этими несколькими пятифранковыми монетами, взятыми под ответственность того, кто распоряжается в данный момент и кто зовется Жаком Вентра.

Впрочем, жребий брошен! Будь что будет!

Но я постараюсь, чтобы дело приняло серьезный оборот, и не стану тратить время на то, чтобы подписывать ордера на фураж и разные накладные.

Но дело не принимает серьезного оборота — совсем напротив!

Я слышу на лестнице невообразимый крик и шум.

Это — Ришар, бывший мэр. Он только что явился из ратуши, куда ходил за распоряжениями к своим хозяевам, и теперь пробирается через батальон захватчиков.

Он кидается на шарф, в который меня затянули.

— Отдайте мне его! Вы нарушаете закон! Я велю вас завтра расстрелять!

Он вцепился мне в живот и пытается сорвать с меня трехцветный пояс, завязанный узлом. Этот узел впился мне в пуп... Я синею.

— Наших братьев душат, — кричит участник 48-го года, хотя я и не состою в родстве с ним.

Мэр вынужден выпустить меня из рук, и его, в свою очередь, основательно сжимают. У него уже глаза стали вылезать из орбит.

К счастью, я успел отдышаться.

— Граждане, пусть ни один волос не упадет с этой пустой головы, пощадите скорлупу этого гнилого ореха.

Все смеются. Гнилой орех брызжет слюной.

— Можете пытать меня сколько угодно, но я повторяю, что завтра вас ждет возмездие!

— Никто не собирается вас пытать, но, чтобы вы не надоедали народу, мы запрячем вас в шкаф.

И я велел сунуть его в стенной шкаф... огромный шкаф, где ему, право, очень удобно. Он может там стоять, если ему угодно, отлично может вздремнуть на средней полке, свернувшись калачиком.

Революция идет своим путем.

Час ночи.

Один из стражей желает поговорить с теперешним мэром от имени мэра, сидящего под замком.

— Что случилось? Он покончил с собой? Задохнулся в шкафу?

Нет!.. Парламентер молчит.

— Да говорите же!

Он не решается... Наконец, наклонившись к самому моему уху, шепчет:

— Простите, извините, господин командир... но он просто извивается там... Вы, конечно, понимаете?.. Позвольте ему сходить, гражданин?

— Позволить ему сходить в шкафу, — говорит Грелье[158], мой помощник, — в шкафу! Слышите?

— Вы слишком жестоки!

— Дорогой мой, если он вылезет оттуда, половина людей тут же присоединится к нему и сбросит нас. Он — горячий и решительный малый... пусть уж лучше разрядится там.

Пусть!

Не проходит и часу, как появляется другой сержант, весьма несговорчивый. Его прозвали сапером — из-за бороды, совершенно закрывающей его лицо. Он с радостью даст убить себя вместо «своего командира».

— Для него я даже сбрею бороду, — говорит он, и его глаза горят преданностью.

Он приносит вести из шкафа.

— С вашего позволения, господин командир, шкаф совершенно затоплен... Но это еще не все!

— Что же еще?

Он тоже затрудняется, не знает, как объяснить.

— Видите ли, этот человек уже не стесняется больше... и просит...

— Чего же он просит?

— Он просится, господин командир, выйти на минутку... для кое-чего более серьезного!

— Вы видите, — говорит Грелье, — реакция поднимает голову. — Только что одно требование, теперь — другое.

Он повертывается к саперу.

— А что говорит стража? Что думает она о его претензиях?

— Они говорят, что может кончиться очень печально, если его вовремя не выпустить...

— Так выпустите его, ради бога... Полейте хлором в шкафу и дайте ему свободу вместе с ключом от надлежащего места.

Мэр не заставляет повторять себе два раза и пулей вылетает из шкафа, оцарапавшись при этом о железо створки.

— Пруссаки! Пруссаки! — закричало несколько шутников, и они чуть было не заставили весь батальон взяться за оружие и направить его на ободранный зад мэра.

И подумать только, что завтра, если мы будем побеждены, завопят, что я толкал к убийству, вел людей на бойню! Между тем до настоящего времени если и пролилась кровь по моей вине, то только кровь этого «пруссака»...

Побеждены! — Похоже на то.

Из ратуши поступают мрачные известия.

По-видимому, правительство собирается с силами. Говорят, что ему приходят на подмогу; один правительственный батальон выступил в полном порядке, с Ферри во главе, и двигается против восставших.

Неужели это правда?..

— Что бы там ни было, собирайтесь, товарищи. Выступим навстречу этому батальону!

— Мы голодны! Мы хотим пить!

— Есть и пить будете потом, в Париже.

Но они упорствуют, говорят, что меньше будут дрожать за свои животы, если ублаготворят свои желудки.

— Ну, так живо! Взломайте в погребе несколько бочонков с селедками и вином... По селедке и по стакану вина на человека!

А затем ранцы на спину! Я снова возьму мою саблю и сброшу шарф. Кто хочет надеть его?

— Ну нет! Вы не выйдете отсюда!

И они предательски и исподтишка препятствуют моему уходу.

Начальники частей, которые последние два месяца явно или тайно были на стороне экс-мэра и ненавидели меня за мою популярность в клубе, осмелели, узнав о наступательных действиях буржуазии. Их эмиссары сеют возмущение в отделениях, получивших по кружке вина и по копченой селедке.

— Устроил беспорядок и теперь удирает! Смотрите, чтобы он не улизнул! Иначе вас арестуют и вы будете отвечать за все. Да и знаете ли вы, куда он вас ведет и что вас ожидает?.. Он захватил мэрию, — ну и пусть остается в ней заложником!

Я попробовал настаивать, но бельвилльцы прикинулись глухими. Только несколько простых и смелых ребят отправились всем взводом навстречу опасности.

Наша звезда закатывается.

Узнаем, что 139-й подходит и собирается взять нас приступом.

— Они уже напирают на решетку, — докладывает мне капитан.

— Через эту самую решетку снимите их авангард. Пли!

— Но ведь начнется резня.

— С нами разделаются еще хуже, если они почувствуют, что мы боимся. Пойдите скажите им, что вы будете стрелять, если они двинутся с места.

Они остались на месте, и вовсе не из страха, — признаю это, — а потому, что хотя они и не на нашей стороне, но страдают, как и мы, и в сердце у них тоже раны патриотов.

Все равно! Я послал за патронами на пост вольных стрелков; ими командует лейтенант, мой бывший товарищ по нищете, с кем мы вместе терпели и голод и холод.

В нем я по крайней мере уверен: он не откажет в боевых припасах.

Так нет же, черт возьми, — он отказал в них!

С тех пор как этот отщепенец нацепил эполеты, он стал вполне благонамеренным. Возможно, он даже рассчитывает получить крест или патент на офицерский чин в регулярной армии. И если он будет драться, как лев, то только как такой лев, которому надоело поститься в пустыне и который стремится к корму зверинца и аплодисментам толпы.

А!.. Есть от чего разбить себе голову об стену!

С мусульманским спокойствием ожидали мы конца драмы среди селедочного запаха и винных паров.

Ах, эта селедка! Мой шарф пропах ею. Красное знамя, неизвестно откуда взявшееся и водруженное перед моим пюпитром, тоже пропахло ею. Порох, деньги, — какие у нас есть, — все пропиталось запахом взломанных на дворе бочонков.

Можно подумать, что находишься на Рыбной улице в Лондоне, а не в цитадели инсургентов предместья Ла-Виллетт.