Жюль Валлес - Инсургент Страница 31

Можно подумать, что находишься на Рыбной улице в Лондоне, а не в цитадели инсургентов предместья Ла-Виллетт.

Мало-помалу цитадель эта опустела. Отправившиеся за новостями не вернулись. То ли их захватили в плен, то ли они сами не захотели вернуться в осиное гнездо, уже отмеченное гневом буржуазных батальонов.

Нас осталось там всего несколько человек. И мы ничего не знаем о том, что творится в Париже.

Только что получена депеша:

«Мэру XIX округа».

Это я — мэр, потому что на мне шарф.

Распечатываю и читаю: «Порядок восстановлен без кровопролития».

Нужно поскорее удирать. Я едва держусь на ногах от голода, изнываю от жажды.

Подавленный, усталый, сонный, вхожу в ресторан, куда в полдень мы с товарищами заходили обычно перекусить. Я застаю здесь тех, кто не явился ночью: они или боялись меня, или ждали конца, чтобы на что-нибудь решиться.

Концом будет, несомненно, мой арест, и в очень скором времени. Возможно даже, что меня сцапают прежде, чем я успею доесть яичницу.

Жалкие люди! Они уткнулись носами в тарелки, делая вид, что не замечают меня; сдвигают стулья, чтобы я не сел за их столик.

Я все-таки подхожу к ним.

— Меня заберут как инсургента, как вора. Я выставлю вас свидетелями.

Они не дают мне кончить.

— Гм... Гм... Черт!.. Как?.. Но... В конце концов вас никто не заставлял захватывать мэрию. Вы, может быть, спасли Ришара, изолировав его от толпы, но, если б вы не заняли его места, этим людям и в голову не пришло бы душить его... Говорят, будто вы велели расстрелять Луи Нуара, и он сам подтверждает это!..

Мне стало противно. Я проглотил стакан вина и чуть ли не бегом направился к ратуше.

Никаких следов ночного мятежа, почти не видно часовых, на стенах ни одной царапины от пуль. Безмолвен дом, пустынна площадь.

— Пожалуйста, на десять су серого мыла. Да, да, на десять.

И я побежал домой и превратил свою комнату в ванную; я выпросил у приятельницы-соседки одеколону, чтобы спрыснуть свою куртку. Опустил ноги в воду и взялся руками за голову.

Вот я и чист. Теперь, если меня по дороге и оцарапает какой-нибудь штык, я попаду в больницу в чистой рубашке и свежих носках.

А то, что мне могут продырявить кожу, — очень возможно. Я непременно еще раз зайду в мэрию, после чего буду считать себя вправе исчезнуть и скрыться от преследований.

— Пожалуйста, еще немного одеколону. Скажите, соседка, от меня все еще пахнет селедкой?.. До свидания!

— Вас арестуют, господин Вентра?

— Думаю, что да.

— Оставайтесь дома.

— Так меня заберут здесь, только и всего.

Она слегка краснеет. Мы с ней близки. И, пряча свою душистую мордочку в моей все еще зловонной бороде, она предлагает мне:

— Я спрячу вас у себя.

— Невозможно! Но если я не вернусь, пришлите мне белье. И одеколон... побольше одеколону! Заранее благодарю вас!

Я занял у швейцара пять франков.

Пять франков! Ночью я опорожнил свои карманы и оставил все, что у меня было, кассиру, — даже мои собственные деньги. С этими ста су я могу теперь спокойно выжидать событий.

Вот я и во дворе. На этот раз я без сабли и вхожу сюда, как в тюрьму.

Решетка запирается за мной по приказу коменданта. Вчера, во время сумятицы, я не видел его, но он вынырнул сейчас, когда я проиграл.

Оказывается, этот несчастный действительно думал, что я хотел расстрелять его.

И это — брат Виктора Нуара, тот самый, что принял меня у смертного одра, где лежало еще не остывшее тело его младшего брата? Это он выступает против меня, обвиняет и призывает к ответу перед караульными солдатами, солдатами батальона, которым командует бонапартист.

К счастью, здесь еще оставалось несколько наших — Бутлу со своими людьми. Они дремали, положив под голову ранцы, но проснулись от шума и заявили:

— Никто не посмеет арестовать Жака Вентра!

Луи Нуар постеснялся и не решился обратиться за помощью к бонапартисту, может быть близко стоящему ко дворцу в Отейле, — и меня отпустили.

Кроме этого неблагодарного сумасброда и молодцов, завтракавших со мной сегодня утром, все остались верны своему долгу. И когда я появился в зале, где они собрались, как на военный совет, меня встретили с распростертыми объятиями.

— Удирайте, да поскорее! Нам сообщили в канцелярии правительства, что готовится приказ о привлечении вас к суду.

Я вышел под охраной нескольких смелых товарищей, прикидываясь беззаботным и спокойным. За углом меня ожидал фиакр; кучер — один из наших.

Он стегает чуть не до крови свою клячу и галопом увозит меня все дальше и дальше от этой мэрии, откуда я выбрался почти чудом.

— Нн-о! Дохлая!..

Когда мы отъехали достаточно далеко, он щелкнул кнутом, попросил прощения у лошади и сказал мне:

— Фу, черт возьми!.. Ну, теперь поцелуемся!

XXII

Пассдуэ, мэр XIII округа, скрывал меня в течение трех дней.

На третий день я взял его бритву, сбрил бороду, подрезал баки, оставил только усы и эспаньолку и отправился к одному приятелю, не занимавшемуся политикой и предложившему мне удобное и надежное убежище в одном из мирных клерикальных кварталов. Там я смогу обмануть полицию и ускользнуть от военного суда.

Но собираются ли они арестовать нас?

К концу недели мне стала невтерпеж жизнь беглеца, прячущегося в своей дыре, и я возвратился в Ла-Кордери.

Если они намерены схватить нас, им стоит только поставить у входа своих агентов.

Они и в самом деле стоят там.

Значит, им известно, что я вернулся, что вернулись также и другие, кого преследуют за 31 октября и на кого они имеют право наложить лапу. Нас очень легко узнать, — так мало меняют нас обмотанные вокруг шеи кашне и маскарадные очки.

А между тем правительство не проявляет никаких признаков жизни и дает нам возможность раз по двадцать в день взбираться и сбегать вниз по лестнице Ла-Кордери.

Ла-Кордери стала своего рода форумом.

Она вооружает Революцию, составляет наказы для будущего восстания, — она могла бы спасти родину!.. Мне она — совсем недавно — спасла честь.

Это случилось в ту пору, когда я носил кепи с четырьмя галунами. Я был как-то на карауле в бастионе. Ко мне подходит один офицер.

— А вы знаете, какие носятся слухи? Утверждают, что в избирательной кампании против Жюля Симона вы были заодно с империей.

— Неужели смеют так говорить!

— Да, и во всеуслышанье!

Я бросаю свой батальон и быстро вскакиваю в первый попавшийся фиакр.

Да, об этом громко говорят в кафе, а вчера об этом кричали даже на народных собраниях.

Распространил этот слух креол Жермен Касс.

— А что, если для начала я разобью ему морду?..

— Успокойтесь, — говорит мне Бланки, — и не бейте ничего. Это — начало вашей популярности.

Популярности? Смеется он, что ли, надо мной?

Быть спокойным!.. Да не могу я! С пылающей головой, с сердцем, готовым разорваться от муки, с пересохшим горлом и блуждающим взглядом я несусь из одного квартала в другой. Бросаю экипаж, когда он задерживается на перекрестке, вбегаю как сумасшедший в дома, где живут друзья — члены моего бывшего комитета, — в которых я уверен, и кричу охрипшим голосом: «На помощь! На помощь!»

Я тащу их с собой; по дороге захватываю еще и других, кому известны моя полная нужды жизнь и мое мужество. И еще до захода солнца в Ла-Кордери согласились на мое требование о расследовании. На завтра назначено заседание восьмидесяти совместно с народными комитетами.

Как мучительно долго ожидание! Что за ночь я провел!

Наконец наступил день.

Вместе со мной обвиняются Брион, Гайяр[159] и еще один. Утром мы все отправились в префектуру полиции и потребовали показать нам клеветнические документы, — оружие, которое отравили, чтобы убить нас.

Но нам ничего не показали!

Зал битком набит, комиссия в полном составе. Избирается президиум. Слово предоставляется мне.

Я рассказал все, с начала до конца: как за мной явился комитет во главе с товарищем Пассдуэ, — а ведь Пассдуэ уж никто не заподозрит, не правда ли? Я как раз в это время завтракал в каком-то кабачке. Они пристали ко мне с ножом к горлу. Мне повторяли на все лады, что я, будущий историк июньских героев, обязан представлять этих побежденных перед лицом проклявших их республиканцев и показать им изувеченный труп социальной войны.

Я согласился, но заявил: «Как видите, я завтракаю за тридцать су. Я беден и не могу дать ни сантима на свои выборы».

«Один человек предложил нам деньги на плакаты», — ответил мне комитет.