Альфред Мюссе - Исповедь сына века Страница 31

Часть четвертая

1

Теперь я должен рассказать о судьбе, постигшей мою любовь, и о перемене, которая произошла во мне. Чем же я могу объяснить эту перемену? Ничем: я могу лишь рассказать о ней и добавить: «Все это правда».

Прошло ровно два дня с тех пор, как я стал любовником г-жи Пирсон. Было одиннадцать часов вечера, я только что принял ванну и теперь направлялся к ней. Была чудесная ночь. Я ощущал такое физическое и душевное довольство, что готов был прыгать от радости и простирал руки к небу. Она ждала меня на верхней площадке лестницы, прислонясь к перилам; зажженная свеча стояла на полу рядом с ней. Увидев меня, она тотчас побежала мне навстречу. Мы поднялись в ее спальню и заперлись на ключ.

Она обратила мое внимание на то, что изменила прежнюю прическу, которая мне не нравилась, добавив, что провела весь день, стараясь заставить волосы лечь именно так, как хотел я; сообщила, что убрала из алькова картину в противной черной раме, казавшейся мне слишком мрачной, что переменила цветы в вазах, — а их было много, во всех углах. Она начала рассказывать обо всем, что делала со времени нашего знакомства, о том, что она видела мои страдания, о том, как страдала она сама; как тысячу раз решала уехать, решала бежать от своей любви, как придумывала всяческие способы уберечься от меня, как советовалась с теткой, с Меркансоном и с кюре, как поклялась себе, что скорее умрет, чем отдастся мне, и как все это развеялось под влиянием такого-то и такого-то слова, сказанного мною, такого-то взгляда, такого-то случая, — и каждое признание сопровождалось поцелуем. Все, что нравилось мне в ее комнате, все те безделушки, расставленные на ее столиках, которые привлекли когда-то мое внимание, все это она хотела подарить мне, хотела, чтобы я сегодня же унес с собой и поставил к себе на камин. Все ее занятия — утром, вечером, в любое время должен отныне распределять я по моему усмотрению, она же готова всему подчиниться; людские сплетни нисколько не трогают ее, и если прежде она делала вид, будто прислушивается к ним, то лишь для того, чтобы отдалить меня, но теперь она хочет быть счастливой и заткнуть уши; ведь ей недавно исполнилось тридцать лет и недолго уж ей быть любимой мною.

— Скажите, вы будете долго любить меня? Есть ли хоть доля правды в тех красивых речах, которыми вы сумели вскружить мне голову?

И тут нежные упреки по поводу того, что я пришел поздно, что я чересчур много занимался своим туалетом, что, принимая ванну, я вылил на себя слишком много духов, или слишком мало, или надушился не теми духами, какие она любит. А после милое признание в том, что она нарочно осталась в ночных туфлях, чтобы я увидел ее обнаженную ножку, что эта ножка так же бела, как ее рука, по что в общем она совсем не красива и ей хочется быть во сто раз лучше, что она была хороша в пятнадцать лет.

Она ходила взад и вперед, обезумев от любви, раскрасневшись от радости, и не знала, что придумать, что сказать, чтобы еще и еще раз отдаться мне, отдать душу, и тело, и все, что у нее было.

Я лежал на кушетке; я чувствовал, как при каждом ее слове одна за другой удаляются и исчезают дурные минуты моей прошлой жизни. Звезда любви снова восходила на моем горизонте, и мне казалось, что я похожу на полное жизни дерево, которое при порыве ветра стряхивает с себя сухие листья, чтобы одеться свежей зеленью.

Она села за фортепьяно и сказала, что сейчас сыграет мне мелодию Страделлы. Я более всего люблю церковную музыку, и мелодия, которую она уже как-то пела мне, показалась мне очень красивой.

— Вот я и провела вас, — сказала она, кончив играть. — Эту мелодию сочинила я сама, а вы поверили мне.

— Эту мелодию сочинили вы?

— Да, и я нарочно сказала, что это ария Страделлы, чтобы узнать, понравится ли она вам. Я никогда не играю своей музыки, если мне случится сочинить что-нибудь, но сейчас мне захотелось сделать опыт, и, как видите, он удался: ведь мне удалось обмануть вас.

Какой чудовищный механизм — душа человека! Что могло быть невиннее этой хитрости? Мало-мальски сообразительный ребенок мог бы придумать ее, чтобы удивить своего наставника. Она от души смеялась, говоря мне это, надо мной же внезапно нависла какая-то туча, я переменился в лице.

— Что такое? — спросила она. — Что с вами?

— Ничего. Сыграйте мне еще раз эту мелодию.

Пока она играла, я шагал по комнате. Я проводил рукой по лбу, словно отгоняя от себя какой-то туман, я топал ногой и пожимал плечами, смеясь над собственным безумием. Наконец я уселся на подушку, упавшую на пол. Она подошла ко мне. Чем больше я старался бороться с духом тьмы, завладевавшим мною в эту минуту, тем более сгущался мрак, окутавший мой мозг.

— Вы и в самом деле так хорошо лжете? — спросил я. — Так, значит, эту мелодию сочинили вы! Как видно, ложь без труда дается вам!

Она удивленно взглянула на меня.

— Что такое? — спросила она.

Невыразимая тревога появилась на ее лице. Разумеется, она-не могла думать, что я был способен серьезно упрекать ее за такую невинную шутку, во всем этом ее беспокоила лишь овладевшая мною грусть, но чем ничтожнее был повод, тем удивительнее было мое поведение. В первую минуту ей еще хотелось верить, что я тоже шучу, но, увидев, что я все больше бледнею и готов лишиться чувств, она замерла на месте, точно статуя, полураскрыв рот и наклонившись ко мне.

— Боже праведный! — воскликнула она. — Возможно ли это?

Ты, может быть, улыбнешься, читатель, прочитав эти строки, я же содрогаюсь даже сейчас, когда пишу их. У несчастья, как у болезни, есть свои симптомы, и нет ничего опаснее, когда находишься в море, маленькой черной точки на горизонте.

Когда забрезжило утро, моя дорогая Бригитта выдвинула на середину комнаты круглый маленький белый столик и поставила на него ужин, или, вернее сказать, завтрак, так как птицы уже пели, а в цветнике жужжали пчелы. Она все приготовила сама, и я не хотел пить ни одной капли, пока она не подносила стакан к своим губам. Голубоватый дневной свет, проникавший сквозь пестрые полотняные шторы, озарял ее прелестное лицо с большими, немного усталыми глазами. Ей хотелось спать, и, обнимая меня, она томно уронила голову мне на плечо с тысячей нежных слов на устах.

Я не мог противиться этой очаровательной доверчивости, и сердце мое вновь раскрылось для радости. Мне показалось, что дурной сон, который привиделся мне, навсегда отлетел от меня, и я попросил у нее прощения за минуту безумия, в которой и сам не отдавал себе отчета.

— Друг мой, — с горячностью сказал я ей, — мне больно, что я несправедливо упрекнул тебя за невинную шутку, но, если ты меня любишь, никогда не лги мне — даже по пустякам: ложь кажется мне чудовищной, и я не могу переносить ее.

Она легла в постель. Было уже три часа утра, но я сказал, что хочу подождать, пока она заснет. Я видел, как закрылись ее прекрасные глаза, слышал, как она что-то прошептала, улыбаясь во сне, когда я целовал ее на прощанье, склонившись над ее изголовьем. Наконец я ушел со спокойным сердцем, обещая себе наслаждаться своим счастьем и никогда больше не позволять чему бы то ни было омрачать его.

Однако на следующий же день Бригитта сказала мне как бы вскользь:

— У меня есть толстая тетрадь, в которой я записываю свои мысли, все, что придет мне в голову, и я хочу дать вам прочесть то, что я написала о вас в первые дни нашего знакомства.

Мы вместе прочитали все, что относилось ко мне, обменявшись при этом тысячей шутливых замечаний, после чего я начал рассеянно перелистывать тетрадь. Быстро переворачивая страницы, я вдруг случайно задержался на какой-то написанной крупными буквами фразе. Я отчетливо разобрал несколько ничего не значащих слов и хотел было продолжать, как вдруг Бригитта остановила меня.

— Не читайте этого, — сказала она.

Я бросил тетрадь на стол.

— В самом деле, — ответил я, — я и сам не знаю, что делаю.

— Вы, кажется, опять приняли это всерьез? — спросила она со смехом, как видно заметив рецидив моей болезни. — Возьмите тетрадь. Я хочу, чтобы вы прочли ее.

— Не будем больше говорить об этом. Да и что там может быть интересного для меня? Ваши секреты, дорогая моя, принадлежат только вам.

Тетрадь осталась на столе, и как я ни боролся с собой, я не мог оторвать от нее глаз. Мне вдруг послышался голос, шептавший мне что-то на ухо, и предо мной появилась сухая физиономия Деженэ с его леденящей улыбкой. «Зачем явился сюда Деженэ?» — спросил я у самого себя, словно он действительно был здесь. Я увидел его лицо, освещенное огнем моей лампы, увидел его таким, каким он был в тот вечер, когда пронзительным голосом излагал мне свой катехизис разврата.

Глаза мои были все еще прикованы к этой тетради, а в моей памяти смутно всплывали забытые слова, слышанные мною давным-давно и заставившие сжаться мое сердце. Витавший надо мной дух сомнения влил в мои жилы каплю яда, его испарения мутили рассудок, и я почти шатался под влиянием начинавшегося болезненного опьянения. Какую тайну скрывала от меня Бригитта? Я отлично знал, что мне стоило только нагнуться и раскрыть тетрадь… Но в каком месте? Как узнать страницу, на которую меня натолкнул случай?