«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев Страница 31

лба. Вдруг из лесочка выскочил француз. Побежал. Гляжу — хромает. То ли ранен, то ли ногу как-нибудь вывихнул. Я был такой усталый и так ослаб, что, наверно, дал бы ему уйти, если бы не увидел у него на спине желтый ранец. Он прямо сверкнул мне в глаза. И откуда у меня только силы взялись! Бросился я вдогонку. Бегу через ямы, через трупы, ничего не вижу — одна желтая кожа перед глазами мелькает. Француз заметил это, повернул голову, чтобы взглянуть на меня, да споткнулся и упал. Хотел подняться, но я уже стоял над ним.

— Ранец! — заорал я и замахнулся прикладом винтовки.

А он только протянул руки и кричит:

— Анфан! Анфан!..

После я узнал, что это слово значит «ребенок»… С нижней губы у француза капала кровь. И тут он, бедняга, сунул руку за пазуху. «Хочет достать оружие», — подумал я и изо всех сил обрушил на него приклад.

Он даже не охнул. Только глаза широко раскрылись да рука вывалилась из-под гимнастерки. А в руке была зажата какая-то фотография. Попробовал он поднести ее к глазам, посмотреть, но не мог — по телу у него прошла дрожь, и он замер.

Я отбросил винтовку, опустился перед ним на колени и стал его трясти — но кончено дело!.. Я закрыл ему глаза, но почему-то один глаз опять открылся. Я снова его закрыл, а он снова открылся. Смотрит на меня… Я выдернул карточку из его пальцев и поднес к его глазу — пусть глядит на нее. Но глаз уже налился кровью.

Только тогда я взглянул на фотографию. Это был, понимаешь, снимок с его ребеночка… Маленький ребеночек в белом платьице. Стоит на стульчике с гнутой спинкой. Улыбается и протягивает ко мне свои ручонки. А на его лобике — капелька крови с отцовской губы. Я отвернулся — не было сил на него глядеть, потому что и про своего внука я вспомнил…

Михал махнул рукой и замолчал.

Небо развернуло у нас над головами свое звездное знамя, кукуруза шептала о чем-то земном, но я ничего не видел, ничего не слышал. Сидел сгорбившись, в ужасе, подавленный этим страшным рассказом. Вопрос о ранце сверлил мой мозг и стоял комком в горле, но я не смел спросить…

Неужели он действительно его взял? Неужели этот тихий и скромный человек из народа действительно ограбил труп убитого им, убитого, о котором он столько лет жалеет?

Но Михал не дождался моего вопроса — сам признался, и сказал это, как что-то самое обычное:

— Ранец хороший попался. Лучше моего… и кое-какие вещички в нем были. Особенно мне две шерстяные фуфайки пригодились. Я их за войну до дыр сносил!

— Как ты это мог? Как мог? — простонал я, схватившись руками за голову.

Я был очень молод и еще не знал, до какого нелепого озверения может довести человека хищный мир собственников.

— Как я мог? — огрызнулся Михал. — Война!.. Зверское дело!.. Ведь я тебе потому и рассказал, что мне до сих пор страшно. А для тебя это всё шуточки!..

Я услыхал, что он поднялся и пошел к лошадям.

Вскоре тележка снова затарахтела по шоссе, белеющему между темными рядами кукурузы.

Весь остальной путь мы оба молчали. И только когда начали спускаться к Дунаю и солнце блеснуло нам в глаза, Михал опять вспомнил наш ночной разговор.

— Я забыл тебе сказать, — обернулся он ко мне, — того зубоскала, который прозвал меня цаплей, убили в этой же самой атаке… Как он мне досаждал, окаянный!..

1929

Перевод Н. Шестакова.

ГРИБ

1

С незапамятных лет он входил в кафе-кондитерскую «Царь-освободитель» ровно в четверть седьмого и покидал ее ровно в четверть восьмого.

Официанты настолько привыкли к его тщедушной аккуратной фигурке — к белой бородке, к синему шевиотовому костюму, к лакированным ботинкам, — что обратили внимание на его существование лишь в тот день, когда между четвертью седьмого и четвертью восьмого вечера угловой столик вдруг оказался незанятым.

О жестокое официантское пренебрежение!

Наш герой не случайно из всех софийских кафе и кафе-кондитерских выбрал именно «Царя-освободителя» — место, где собирались виднейшие политики и культуртрегеры столицы: слишком скромный на вид, чтобы произвести впечатление на официантов, этот человек, однако, занимал достаточно высокое положение.

Поднялся он «наверх», как поднимаются грибы, растущие на буковых стволах среди лесных зарослей.

Пока дерево молодо, его нежная белесая кожица легко лопается под наплывом земных соков. И стоит только в одну из этих еле заметных ранок попасть крохотной, принесенной ветром споре — она быстро оживет. Семечко-спора вопьется в дерево своими невидимыми щупальцами, присосется, пойдет в рост.

Соку в изобилии — скоро пушинки-споры уж нет и в помине: трещинка в коре охвачена и накрыта бархатистой светло-коричневой шапочкой молодого гриба.

Растет стройное деревце, тянется к солнцу, ширится в стволе, укрепляет корни.

А вместе с ним растет и гриб, тянет его соки, распускается полукружьем, поднимается все выше и выше. Вчера он был внизу — сегодня его не достанет ни детская рука, ни корова, что подходит к дереву потереть о кору зудящую шею.

А если и достанут, не оторвут, — это уже не маленький нежный грибок, а затвердевший, как кость, впившийся глубоко в ствол старый-престарый гриб.

Так и он — спора потомственных чорбаджиев из обедневшего города Елена — сумел впиться в крепнущий ствол молодого государства.

Стипендиат в гимназии — год, два, три…

Стипендиат в Берлинском университете — год, два, три…

Росло древо государства.

Когда юноша вернулся из Берлина, он и сам удивился: незаметно для себя он достиг высоты кресла заместителя начальника отдела в министерстве.

Сел в это кресло и начал копаться в бумажках…

Через год он был уже начальником.

В министерстве никто лучше него не умел сочинять бесконечные доклады, подразделенные на отделы, подотделы, главы, пункты, параграфы, замечания и дополнения, — таинственные дебри, в которых терялись даже самые самонадеянные министры. Они читали, читали, потом одурело смотрели на вытянувшегося перед их письменным столом начальника: неужели