Над гнездом кукушки - Кен Кизи Страница 33

– Этим утром миста Вашингтон заведует прачечной. Не я. Нет.

– Мистер Вашингтон! – Сестра пригвождает его на месте, со шваброй и тряпкой в руках. – Подойдите сюда на секунду!

Тряпка беззвучно сползает в ведро, и Вашингтон аккуратно прислоняет швабру к стене. Затем оборачивается и смотрит на Макмёрфи, на мелкого черного и на сестру. И оглядывается кругом, словно она могла кричать кому-то еще.

– Подойдите сюда!

Он убирает руки в карманы и начинает шаркать к ней по коридору. Он, как обычно, не спешит, и я понимаю, что, если он не поднажмет, она может заморозить его и разбить вдребезги одним взглядом; вся ненависть, злость и досада, что она была готова обрушить на Макмёрфи, устремилась по коридору, как вьюга, на черного, и чуть не валит его с ног, затрудняя каждый шаг. Он кренится вперед, обхватив себя руками. Волосы и брови покрывает изморозь. Он еще больше кренится, но шаги замедляются; он не справится.

И тут Макмёрфи начинает насвистывать «Милашку Джорджию Браун[12]», отвлекая внимание сестры на себя. Я никогда еще не видел, чтобы она так рассвирепела – просто полыхает злобой. Кукольная улыбка сползла с ее лица, губы вытянулись в линию, как раскаленная проволока. Если бы кто-то из пациентов увидел ее, Макмёрфи мог бы вмиг выиграть пари.

Наконец – не прошло и двух часов – черный приближается к ней. Она делает глубокий вдох.

– Вашингтон, почему этому человеку не выдали с утра больничную одежду? Вы не видите, что на нем ничего, кроме полотенца?

– И кепки, – добавляет шепотом Макмёрфи, щелкая пальцем по козырьку.

– Мистер Вашингтон?

Большой черный смотрит на мелкого, который настучал на него, и мелкий снова начинает ерзать. Большой долго сверлит его своим электрическим взглядом, давая понять, что его ждет; затем окидывает с ног до головы Макмёрфи: внушительные плечи, кривую усмешку, рубец на носу, руку, держащую полотенце, и переводит взгляд на сестру.

– Полагаю, – начинает он.

– Вы полагаете! Полагать мало! Немедленно выдайте ему больничную одежду, мистер Вашингтон, или следующие две недели будете работать в гериатрическом отделении! Да. Вам не помешает с месяц повозиться с утками и грязевыми ваннами, чтобы начать ценить, как мало здесь у санитаров работы. Будь это другое отделение, кто бы, по-вашему, драил коридор с утра до вечера? Мистер Бромден? Нет – вы знаете кто. Мы освобождаем вас, санитаров, от большей части ваших обязанностей по хозяйству, чтобы вы могли присматривать за пациентами. А это значит следить, чтобы они не разгуливали в неглиже. Что бы, по-вашему, было, если бы пришла пораньше одна из молодых сестер и увидела, как пациент бегает по коридорам без одежды? Что скажете?!

Вашингтон затрудняется с ответом, но, уловив намек, удаляется в бельевую и вскоре появляется, протягивая Макмёрфи одежду – наверно, размеров на десять меньше нужного – с нескрываемой ненавистью. Макмёрфи стоит со смущенным видом, словно не знает, как быть, поскольку в одной руке у него зубная щетка, а в другой полотенце. Наконец он подмигивает сестре, вздыхает и набрасывает полотенце ей на плечо, как на вешалку.

Но под полотенцем у него черные трусы.

Я почему-то уверен, что сестра разочарована такой предусмотрительностью. При виде больших белых китов, резвящихся на черной материи, она закипает. Это выше ее сил. Проходит не меньше минуты, прежде чем она отводит от них взгляд и поворачивается к мелкому черному; голос у нее дрожит от гнева.

– Уильямс… насколько я понимаю… вы должны были протереть окна сестринского поста до моего прихода. – Уильямс бросается к будке как ошпаренный. – А вам, Вашингтон… вам…

Вашингтон шаркает трусцой к своему ведру. Сестра осматривается, ища, кого бы еще пропесочить. Замечает меня, но тут из спальни выглядывают пациенты, привлеченные этой потасовкой. Сестра закрывает глаза и собирается с мыслями. Она не может допустить, чтобы ее увидели такой раскаленной добела от бешенства. Она включает все свое самообладание. Постепенно ее губы сходятся в привычную линию под белым носиком, словно раскаленная проволока, только что расплавленная, померцала секунду и опять отвердела, став холодной и неожиданно тусклой. Губы чуть расходятся, и мелькает язык, словно застывшая лава. Глаза открываются, такие же неожиданно тусклые и холодные, как и губы, но она включает свою доброутреннюю программу как ни в чем не бывало, решив, что пациенты со сна ничего не заметят.

– Доброе утро, мистер Сифелт; не получше ваши зубы? Доброе утро, мистер Фредриксон; хорошо прошла ночь у вас с мистером Сифелтом? Ваши кровати стоят рядом, не так ли? Мне случайно стало известно, что вы двое заключили уговор насчет ваших лекарств – вы делитесь с Брюсом своими таблетками, не так ли, мистер Сифелт? Мы еще поговорим об этом. Доброе утро, Билли; я видела твою маму по дороге, и она сказала обязательно тебе передать, что все время думала о тебе и знает, что ты ее не разочаруешь. Доброе утро, мистер Хардинг; что ж такое, у вас опять ногти до мяса обгрызены. Вы опять грызете ногти?

Не дожидаясь их ответов, даже если бы им было что отвечать, она поворачивается к Макмёрфи, все так же стоящему в трусах и кепке. Хардинг смотрит на его трусы и присвистывает.

– А вам, мистер Макмёрфи, – говорит сестра, приторно улыбаясь, – если вы закончили красоваться своим мужским естеством и вульгарным бельем, наверно, лучше вернуться в спальню и надеть больничную одежду.

Макмёрфи приподнимает кепку перед ней и пациентами, которые лупят глаза на его китовые трусы и улыбаются,