«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев Страница 34

— Что это сегодня с господином директором? — спросил он своего товарища Ивана.

— Наверное, случилось что-нибудь, — небрежно отозвался тот, и оба посмотрели на свободный стул, на который уже не суждено было опуститься господину бывшему заместителю начальника, господину бывшему начальнику, господину бывшему главному инспектору, господину бывшему директору — неразумному грибу-паразиту, столь неосторожно увлекшемуся борьбой с антифашистскими элементами, утратившему равновесие и отвалившемуся от своего ствола, не успев кануть в пенсионную лету.

1936

Перевод А. Алексеева.

БИОГРАФИЯ

Начались бомбардировки, город опустел.

И надо же было случиться, чтобы изо всего нашего густо, как муравейник, населенного квартала, — из всех этих рабочих и чиновников, молочников и зеленщиков, парикмахеров и пекарей, из всяких там бабушек и детишек, пап и мам, служанок и сторожей, — в ту ночь у входа в бомбоубежище встретились только мы двое: я и человек с тоненькой церковной свечкой в руке.

Небо гудело от дикого, жуткого рева сирен. Огненные языки прожекторов лизали облака.

— Проходите, пожалуйста, — обратился я к тому, кто мог оказаться моим попутчиком в путешествии на тот свет.

Он вошел в разбитую разорвавшейся неподалеку бомбой дверь чьего-то чужого дома, и мы стали спускаться в подвал мерным, даже несколько торжественным шагом.

Как знать?

Если англо-американские воздушные чудовища и в эту ночь появятся над беззащитной Софией, достаточно одной только бомбы, чтобы этот цементный погреб стал нам и могилой и склепом.

Сойдем же в него по крайней мере так, как подобает мужчинам, — держа надгробную свечу в собственных руках.

Незнакомец укрепил наш неказистый светильник на сундуке с какой-то домашней утварью, а сам сел на другой сундук, стоявший у опорного столба здания.

Как и все жители нашего квартала, мы, в сущности, не были совсем уж незнакомы: мы много раз встречались в мясных или овощных лавках, либо на остановках трамвая.

Мой товарищ по полунощному бдению был из тех тихих, замкнутых людей, которые никогда не кинутся опрометью к газетному киоску, а подойдут лишь после того, как все остальные уже отошли, а купив газету, аккуратно сложат ее и сунут в карман, даже не взглянув на тревожные заголовки.

Такие люди и в трамвай садятся последними. В часы «пик» пропустят один вагон, дождутся следующего и опять садятся после всех.

Живут они по строго заведенному распорядку: определенные часы для работы, для отдыха, для чтения газет и для прогулок. Дни, предназначенные для кино, для бани и стрижки, также заранее и точно установлены.

Точно отмерены доходы, точно отмерены расходы, и, как мне иногда казалось, даже радостям и печалям они предаются тоже в определенной дозировке, по часам…

Я не встречал этого человека уже месяца три-четыре: с тех пор, как воздушные крепости стали жечь и крушить город.

Ночи без сна из-за непрестанных воздушных тревог состарили его лицо и посеребрили виски. Он осунулся. И все же было что-то младенческое в этом тридцатипятилетнем мужчине, какая-то неопределенная беспомощность — и в том, как он мигал ресницами, и в кротком, детском блеске глаз, и в привычке часто облизывать свои красивые, пухлые губы.

Следы детского облика обычно надолго сохраняются на лицах тех мужчин, которые никак не могут оторваться от материнской юбки. Эти люди не замечают, когда они начинают стареть, потому что ощущение, будто они по-прежнему маменькины детки, будто и теперь, как в детстве, они могут переложить все свои заботы на плечи других, — стирает с их лиц отпечаток прожитых лет, сохраняя то выражение, которое всегда так нравилось их мамашам.

А мой сосед по кварталу разлучался со своей матерью, только уходя на службу. Они всегда вместе становились в очередь у мясной лавки, смотрели друг на друга влюбленными глазами, а войдя в лавку, серьезно обсуждали, какой кусок мяса выбрать.

— Детка, возьмем селезенку? — спрашивает седая женщина.

— Нет, лучше печенку!

— Но ты же любишь селезенку.

— А ты любишь печенку!..

— Тогда я возьму и печенку и селезенку!

Он ходил с матерью повсюду, даже в парикмахерскую. Я как-то встретил его там — сидит и ждет, пока старуха наводит красоту.

— Посмотри, детка, — выглядывает она из-за желтой занавески, — хорошо мне так, с челкой на лбу?

— Хорошо, — отвечает сын, поднимая голову от газеты.

Через минуту мать выглядывает снова.

— А если так, наверх? — спрашивает она, подняв седые волосы над увядшим напудренным лбом.

— И так хорошо!..

Эта редкая привязанность, соединявшая мать и сына, всегда озадачивала меня и даже раздражала: ну, хорошо, бывает сыновняя любовь, кто спорит, но чтоб тебя водили за ручку до седых волос! Это болезненное извращение, видимо, стоило того, чтобы присмотреться к нему поближе…

«Как это он решился остаться один в разрушенном городе?» — думал я, глядя на этого избалованного маменькина сыночка.

Он и здесь, в подвале, сидел и ждал так же, как на трамвайной остановке, когда с ним не было матери, — спокойно, безучастно, никак не выказывая своего раздражения. Есть на свете такие закоренелые отшельники, которые проходят мимо остальных людей, словно те — бесплотные тени.

Воздушная тревога затянулась.

Тоненькая церковная свечка догорела, погасла, и мы в полной темноте остались ждать, что пошлет нам небо.

«Небо» — в прямом смысле этого слова!

Я курил сигарету за сигаретой. И каждый раз, чиркнув спичкой, смотрел на соседа: тот тоже не спал, только помаргивал и взглядывал на меня с тем равнодушием, с каким смотрят обычно на случайного трамвайного спутника.

— Расскажите что-нибудь, — неожиданно для самого себя проговорил я, зажигая очередную спичку.

— А что вас интересует? — мягким, приятным голосом ответил он мне вопросом на вопрос.

Спичка погасла.

— Да так, — пробормотал я, — расскажите, кто вы, чем занимаетесь… Давайте знакомиться, раз уж встретились в этой дыре… Кто знает, выберется ли отсюда хоть один из нас, если снова начнут бомбить…

— Что ж, если вам интересно… пожалуй… Зовут меня Петр Динков… Петр