«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев Страница 33

— Со вчерашнего утра! — ползут вверх брови директора.

Глаза его добрую минуту смотрят на несчастных служащих, локоть нажимает ручку, ноги несут к письменному столу, пальцы пишут новый приказ:

«В итоге произведенной мною лично проверки со всей очевидностью установлено, что во вверенном мне учреждении — недопустимая грязь. Приказываю на будущее…»

Так, с годами борьба за чистоту вылилась из заурядной обязанности в некий высший долг, а заботы о ней — в настоящий религиозный обряд.

Вехами, определявшими весь его жизненный путь, были ведра мусора, вынесенные по его распоряжению с лестниц и чердаков того или иного учреждения.

— Вы не поверите, — заводил он иногда разговор за столиком в кафе. — В прошлую войну это было, я тогда директорство над театром принял. Люди на фронтах гибнут, а тут все заброшено, все запущено. Взялся я за дело. Представьте: за три дня двадцать семь ведер с мусором вынес. То есть не я, а служащие выносили, но, если бы я сам не засучил рукава, кто знает, сколько еще лет эта пыль лежала бы на чердаках. Да-а… — мечтательно тянул он. — Вы, может быть, не поверите, но я хорошо помню: двадцать семь ведер грязи вынесли мы тогда!

Кто знает, сколько еще ведер мусора прибавилось бы к длинному списку его заслуг, если бы религиозное увлечение не обернулось в страсть фанатика.

Увлекла его эта страсть и сгубила.

Шесть лет, как министры забыли своего верного чиновника в одном из учреждений, где с утра до позднего вечера толпятся сотни студентов и книголюбивых граждан.

Шесть лет, две тысячи сто девяносто два дня, — предостаточный для подобного директора срок, чтобы основательно вычистить свое учреждение. Сколько ни всматривался он, нигде больше не мог обнаружить пылинки или пятнышка, и это его огорчало: казалось ему, что он незаслуженно получает свое многотысячное жалованье. Оттого, может быть, он и перестарался и сгубил себя при первой представившейся возможности проявить свое усердие.

Был у господина директора свой отдельный нужник, блестевший, как больничная ванна. Этот блеск ослеплял его столько лет, что ему просто не приходило в голову заглянуть в соседнее общее отделение: как оно содержится? Но если глаза его были ослеплены, то нос, этот великолепно устроенный родовой чорбаджийский нос сам повел его на запах.

И в соседнем отделении было чисто, но все стены были испещрены антигосударственными надписями:

«Смерть гитлеризму!»

«Долой убийц!»

«Фашистских агентов — на виселицу!»

А под надписями — нарисована виселица. На виселице — толстый немец со свастикой на рукаве.

Директор стоял пораженный, испытывая такое чувство, словно вселенная рухнула у него на глазах: во вверенном ему учреждении нападают, да еще так открыто и грубо, на прекрасную Германию!

— Господи, помилуй! — перекрестился он и, побледнев, покинул зловещее место.

Настали дни жестоких ограничений для чиновников, низших служащих и посетителей. В толстую книгу приказов господин директор вписал свой самый смелый приказ:

«Ввиду нарушения чистоты и порядка приказываю закрыть отхожее место на неопределенное время. Вверенным мне чиновникам и техническому персоналу предписываю проникнуться высокопатриотической обязанностью изловить пачкунов. Виновных в порче стен доставить в мой кабинет, предварительно вызвав полицию из четвертого участка».

Так, впервые за всю свою долгую служебную жизнь господин директор вступил в открытую политическую борьбу с грубыми антигосударственными элементами.

Вызваны были маляры. Купили самой чистой белой извести. Каждую стену промазали по пять раз. Оба отделения засверкали.

Прошел день, прошло два дня…

Заглянув на третий день утром в общее отделение, господин директор схватился за дверь, чтобы не упасть: на белых стенах новые черные надписи выступили еще ярче:

«Гитлеровских убийц на виселицу!»

«Фашизм — чума человечества!»

А один шутник еще и приписал на самом видном месте:

«Спасибо дирекции за расчистку места для надписей».

По движению директорских губ подчиненные догадались, что он хочет им что-то сказать. Подошли поближе, вытянули шеи, подставили уши.

— Маляров!… Маляров!.. — шептал обессиленный их начальник.

На этот раз он сам проверил густоту и цвет краски. Под его личным руководством отделение выкрасили все до потолка. Правда, нигде в Германии подобное место не красилось черной краской, но что же делать? Народу с черной душой — черную краску!

Он успокоился.

Снова стал бодро расхаживать по учреждению.

Слышали даже, как он насвистывает…

На следующее утро, просто так — лишь для того, чтобы порадоваться еще раз на дело рук своих, он снова заглянул в черное отделение. Но вдруг кто-то словно толкнул его оттуда. Он качнулся, хотел схватиться за дверь, но дверь подалась внутрь, и не успели подчиненные подхватить господина директора, как он плашмя рухнул на мокрый цементный пол.

Заглянули в отделение, чтоб посмотреть, уж не ударил ли кто и в самом деле их директора, но там было пусто.

Люди простые, необразованные, служащие не поняли, что причиной удара послужили широкие и глубокие царапины воинственных политических надписей. Кто-то нанес их на все три стены большим гвоздем:

«Смерть германским агентам в Болгарии!»

Вместо одной виселицы стало три.

Директора отнесли в его кабинет, смочили водой виски, даже белую бородку забрызгали, пытаясь влить несколько капель в рот.

Но старик не пришел в себя.

Вызвали такси и отвезли его домой.

Сколько забот, сколько докторов, даже представитель министерства приходил — ничто не помогло. Порой сознание словно бы возвращалось к нему, но когда близкие наклонялись, пытаясь услышать, что ом скажет, — им удавалось уловить лишь одно-единственное слово:

— Варвары… варвары…

Черные стрелки часов в кафе лениво ползли к половине шестого. Прозвучало два напевных сонных удара.

Коста, официант постарше, вот уже двадцать лет обслуживавший круглые мраморные столики внутреннего отделения, был очень удивлен, обнаружив, что стул у крайнего столика за часами еще пуст.